(Продолжение. Начало здесь, здесь, и здесь )
– Я ничего не могу сделать! Видишь, какой хороший сценарий. Тебе
– Я все понимаю…
– Для меня это счастье! А тебе разве не приятно, что в твоей группе работают Михаил Ульянов, Алексей Петренко, Александр Филиппенко! Разве не приятно сказать своим друзьям, родственникам, с какими людьми ты ежедневно общаешься?
– Приятно!
– Так чего ты?
– Не в них же дело, Миша! Как потом этот фильм сдавать? Опять по ЦК тебя таскать будут!
– Ну и что?
– Сколько мы намучились с Быковым! Сколько нервов ушло! Вся студия на ушах стояла. В коридорах твои коллеги руки потирали, радовались, что фильм закрыли.
– Ну и что? Пусть они снимут такой фильм. Они были бы рады, чтобы у них хоть одну картину закрыли. Но там закрывать нечего… Потом, Леша, меня никогда не волновало, что скажет про меня княгиня Марья Алексеевна.
– Какая княгиня?
– Марья Алексеевна!
Он понял шутку, улыбнулся.
Я вспоминаю наши диалоги и радуюсь, что они состоялись, потому что это диалоги друзей. Я был за Лешей как за каменной стеной. Я никогда не думал о производстве, хотя производство – часть режиссерской профессии. Я при Круковском занимался только творчеством. Все, что мне было нужно по кадру, все всегда было организовано Лешей. Я мог рано утром позвонить Круковскому и сказать, что мне сегодня необходимо для первого кадра десять спортивных лошадей.
– Зачем? Где я их достану? – возмущался Леша.
– Я придумал новую сцену…
– Как ты мне надоел! – кричал в трубку Круковский.
И доставал. И мы снимали.
Когда он ушел на пенсию, я стал сиротой на студии, у меня сегодня нет любимого директора, с которым я мог просто выпить рюмку водки и помолчать. Мне кажется, сегодня уже нет таких людей. Студия безжалостно обошлась с Круковским. Он мог со своим опытом принести пользу молодым режиссерам – его отправили на пенсию, и сегодня мой любимый директор работает сторожем на автостоянке.
Я пришел на студию в 1974 году. После окончания Высших режиссерских курсов Госкино СССР меня распределили на «Беларусьфильм». Я застал Владимира Владимировича Корш-Саблина, еще молодыми были Витя Туров, Игорь Добролюбов, Виталий Четвериков, Борис Степанов. Студия была в расцвете. Помню, незадолго до смерти меня позвал к себе домой Корш-Саблин.
– Мне понравился твой первый фильм, – сказал он мне. – Ты что, хочешь снимать детское кино?
– Не хочу.
– Сценарий есть?
– Нет.
Я тогда находился в эйфории от полученных призов за фильм «Про Витю, про Maшy и морскую пехоту», и мне казалось, что снимать кино – пустяковое дело, что написать сценарий еще проще, поэтому не ломал голову, что мне дальше снимать.
Корш был мудрый старый человек, опытный режиссер.
– Так у тебя ничего не получится!
– Почему?
– Кино – жестокое дело. Ты не успел прийти на студию, а уже стал соперником для всех режиссеров. Тебя уже не любят!
Для меня это было открытием.
– Почему? Я здесь еще ничего не снял!
– Потому и не любят, что ты пришел с призами. За тобой уже стоят награды. Госкино дало высшую категорию твоему первому фильму. В коридорах ты поносишь фильмы студии! Так ничего не получится. Тебя съедят! Кино – не театр, кино еще более жестокое искусство, чем театр. Ты же работал в театре?
– Я закончил Щукинское училище! – с гордостью сказал я.
Корш-Саблин пристально посмотрел на меня и улыбнулся.
– Будь скромен!
Я на всю жизнь запомнил эти слова. Их скажет Ульянов в фильме «Кооператив “Политбюро”« Алексею Петренко, который играл там актера.
– Я хочу, чтобы ты закрепился на студии! Ты белорус, а на студии мало национальных кадров. Вот Витя Туров, теперь ты… Я верю в тебя, но помни, что я тебе сказал! Будь скромен!
Через месяц мы хоронили Корша. Гроб с его телом стоял в филармонии. Проститься с ним пришла вся студия. Все плакали.
Игорь Добролюбов подошел ко мне у входа в филармонию и сказал:
– Ну что? Завоевывать студию приехал? – Я обалдел. – Ты думаешь, что ты один национальный кадр? – И поднес к моему носу указательный палец. – Сперва побегаешь по площадке, а потом будешь снимать! Понял?
– У кого? – Я с трудом сдерживал себя.
– У меня!
Он был пьян, от него сильно разило водкой.
– У тебя – никогда! – сказал я.
И с того времени у нас нет никаких отношений.
На кладбище ко мне подойдет директор студии, отведет в сторону и скажет:
– Перед смертью Владимир Владимирович просил меня, чтобы мы берегли тебя. Сказал, что на тебя вся надежда.
– Спасибо!
Всякий раз, когда я иду по проспекту Скорины, я оглядываюсь на мемориальную доску, что висит на доме, где магазин «Книга». Это память о Владимире Владимировиче Корш-Саблине. Я мало его знал, но запомнил на всю жизнь. С ним много работал Круковский. От него я многое узнал о Корш-Саблине. Это легенда нашей студии. Туров мне всегда говорил, что не хватает Корша на студии, а теперь я говорю после смерти Турова, что не хватает его! Витя уже при жизни был легендой! Он снял много фильмов, но самые первые – «Я родом из детства» и «Через кладбище» – классика белорусского кино. Он был учеником Довженко, и поэзия учителя стала лейтмотивом всего творчества Вити Турова. Сняв фильм «Люди на болоте», ему уже не надо было ничего снимать. Пронзительная, тонкая картина! Если бы она была сделана на белорусской мове! Русскоязычный вариант сделал картину советской, а не национальной. В те годы всем славянским студиям запрещалось снимать фильмы на родном языке. Исключение делалось только прибалтам и студиям Средней Азии.
Мы с Туровым дружили много-много лет.
– Знаешь, чем был хорош Корш? – любил говорить Витя.
– Чем?
– Он ни одного человека в группе не называл на «ты»! Он со всеми был на «вы»! Для него все были равны: и оператор, и рабочий, и костюмер!
Случалось, что на студии нечем было платить зарплату, так Корш ссужал всех в студии своими деньгами. Он не мог позволить, чтобы люди остались без денег. Об этом все помнят! И уважают его! Когда возникали проблемы, он шел в ЦК к первому секретарю. Его любил Машеров. По большому счету, его имя надо присвоить студии!
Но когда стали образовываться творческие объединения, Витя своему объединению дал имя Тарича. Если бы моя воля, сегодня я создал бы творческую мастерскую имени Корш-Саблина. Приходит новое поколение кинематографистов, и мы должны передавать эстафету тем, кто создавал белорусское кино.
Воспоминания о Турове
Его все любили. Особенно женщины. Мне рассказывали, что, оставаясь наедине с любимыми, Туров обалденно себя вел. Он разливал шампанское, читал стихи, приглашал танцевать, включал магнитофон с записью Высоцкого, рассказывающего про своего белорусского друга, Витю Турова, с которым они снимали «Я родом из детства». Он был влюбчив. Млел, когда видел красивую девушку. Они ему звонили утром, днем, ночью. Все мы уставали от его любимых женщин. Он легко с ними знакомился, в его поведении женщинам импонировало все: улыбка, сияние глаз, простота и доступность. Его все знали. Его фамилия была всем известна. Он был скромен, но каждый, кто общался с ним, знал свое место и понимал, с кем имеет дело. У него была замечательная библиотека, и девушки, приходившие в гости, начинали с того, что с головой уходили в книги. В этой библиотеке были потрясающие книги по живописи. Он много ездил за границу и оттуда вез только книги. Все везли тряпки, а Витя вез книги по искусству, Ехали мы с ним на родину Мележа или на Дни белорусского кино в Витебск, Витя начинал свою жизнь в каждом городе с посещения книжного магазина. Он покупал книги ящиками. Все, что зарабатывал, тратил на книги. Он гордился своей библиотекой, умел беречь книги, но не любил их дарить. Каждый раз, когда я брал у него книгу, Витя просил вернуть, так как именно книги мы часто не возвращаем. Среди этих книг были самые любимые, которые лежали на столике у дивана, где он спал.
Еще он потрясающе готовил пельмени. Сколько мы их съели! Делалось все просто: он нагревал докрасна сковороду, наливал туда постного масла, бросал пельмени и обжаривал их. Под водочку нет ничего лучшего! Его кулинарная деятельность была вызвана долгой холостяцкой жизнью. Потом, когда появилась Тамара, Витя забыл про пельмени, потому что стал жить нормальной жизнью.
Все мои нелады на студии начались с Турова. После защиты диплома я знал, что поеду работать на «Беларусьфильм». Журнал «Искусство кино» собрал за круглым столом молодых начинающих режиссеров, которые сделали свои первые картины: Сережа Соловьев, Никита Михалков, Витя Туров и я. Все мы рассказывали о себе, своих планах, и я сказал, что еду работать в Минск, к Виктору Турову. Я тогда еще не был с ним знаком. Я только видел два его первых фильма и был в них влюблен. Вышел номер журнала с нашими «беседами», я приезжаю в Минск, вся студия уже прочла мое объяснение в любви к Турову, и все старшие коллеги приняли меня в штыки. Довольно скоро я пойму, о чем говорил, почему предупреждал меня Корш-Саблин, пригласив к себе домой. А тогда… Я иду к Турову в кабинет, чтобы с ним познакомиться, а он говорит:
– У меня сейчас сдача картины. Я приглашаю вас посмотреть.
Речь шла о сказке «Горя бояться, счастья не видать».
– Я не могу. Я только приехал…
– Это ненадолго. Я никогда не снимал сказок. Это моя первая попытка. Мне интересно ваше мнение. Спасибо за хорошие слова в журнале.
Я пошел в зал, там сидели люди. Это был, как теперь знаю, третий просмотровый зал. Фильм мне жутко не понравился. Мне казалось, что в фильме одна неправда подгоняет другую неправду. Все театрально, и очень плохо работают актеры. Потом был худсовет, и картину все хвалили. Мы с Туровым после худсовета зашли к нему в кабинет. Витя предложил тост за знакомство, попросил рассказать о себе. Я рассказал. Потом спросил: как мне фильм? Я сказал, что думал. Мы были вдвоем, и можно было говорить откровенно. Витя долго молчал.
– Мне нравится, что вы сказали! – Он был со мной на «вы». – Спасибо! Я уже привык к тому, что на студии все меня хвалят, а в прессе критики ругают. И за «Родом из детства», и «Через кладбище». Потом бьют свои! Это больно и обидно!
Я казнил себя за свой длинный язык.
– У нас хорошая студия, но нет идей. Поэтому и фильмов нет! – сказал вдруг Туров. – Нужны идеи!
Я могу сегодня повторить слова Турова: по сегодняшний день нет на студии генерации идей. Все, что делается, – вторично, за исключением некоторых фильмов, созданных на национальном материале.
– Я бьюсь годами, чтобы вокруг студии собрать талантливых людей! Ничего не получается! У нас столько талантливых писателей, художников… Если мы объединимся – такая сила будет!
Такого разговора больше у меня с Туровым не будет.
– Я никого не знаю, – сказал я.
– Я вас со всеми познакомлю!
Это было 25 лет назад, зимой 1974 года.
Я тогда и думать не посмел бы, что буду писать о нем воспоминания, буду открывать мемориальную доску на здании киностудии, приходить на кладбище, где он похоронен.
25 октября 1996 года, в день шестидесятилетия, он устроил потрясающее прощание! Будучи заложником смерти, он собрал всех своих друзей, родственников и на сцене Театра киноактера простился со всеми. Он уже был неузнаваем. Рак доконал его. Он сидел в зале рядом с мамой, которую нежно любил и всю жизнь боготворил. Поднялся на сцену, попросил прощения у всех и не смог досидеть до конца – врачи увезли его в лечкомиссию. Потом привезли на банкет в гостинице «Октябрьская», где собралось немыслимое количество людей. С рюмкой в руке он ходил между столами и каждому что-то говорил. Он был идеально одет. Такого Турова я никогда не видел! Черный костюм, манишка, черная бабочка! Как будто он не на предсмертном банкете, а в Каннах! Все всё знали. Знали о его давней болезни, которую он, казалось, победил в самом начале. После операции он прожил еще три года, снял фильм, два раза на неделю ходил в парилку, активно занимался студийными делами. Но разве можно победить болезнь века? Он все про себя знал. Он сознательно устроил по себе поминки, как мы называли, хотел в последний раз взглянуть на своих друзей, сказать каждому то, что не успел сказать. На все это было больно смотреть. Люди плакали. Это действительно были поминки! Удержаться от слез было невозможно. А Виктор Тимофеевич был неузнаваем! Он плохо себя чувствовал, с ним рядом была медсестра из больницы, а он от стола к столу шел к людям…
– Держись! – сказал мне.
Мы обнялись и больше ничего друг другу не сказали.
– Держусь!
Это я говорю уже сегодня, а тогда мы стояли в окружении людей и молчали. Затем чокнулись в последний раз. Витя не допил. Не шло. Его увезли в больницу, он уснул и уже не проснулся. Прожил в таком состоянии несколько дней и умер.
Хоронили его на праздник «Дзядоў». Гроб был установлен в Доме офицеров. По проспекту на кладбище шла огромная вереница людей с бело-красными флагами. Я смотрел на все это и думал… Все они кричат о нации, а вот рядом, в огромном зале, в гробу лежит человек, отдавший своей нации жизнь, по его фильмам мир узнал о Белоруссии. И никто из них не повернул к зданию Дома офицеров. Все прошли мимо.
Ему отвели самое плохое место на Московском кладбище, в болоте.
– Что делать, Миша?
Ко мне бросилась Тамара, вся в слезах.
– А что?
– На кладбище требуют тысячу долларов за новую могилу в хорошем месте.
– Кто требует?
Я не совсем понимал, о чем идет речь.
– Ну, эти…
Она не могла плакать, уже все было выплакано.
– Ты выбрала место, где хочешь похоронить?
– В первом ряду, от ворот… Слева, как заходишь…
– Суки…
Я бросился к телефону, набрал номер Владимира Петровича Заметалина, вице-премьера правительства Линга, объяснил причину звонка.
– Напишите заявление на имя вице-премьера правительства и срочно привезите ко мне, – сказал Заметалин. – Я подпишу, вы отвезете в горисполком, и там будет принято положительное решение. Только определитесь с местом!
– Уже определились!
Я положил трубку. Вокруг стояли студийные люди, ждали решения Заметалина. Со стены смотрел на меня Туров. Его портрет давно висел в кабинете, со времен образования студии имени Тарича, которой руководил Виктор Тимофеевич.
– Вот, дорогой друг! – сказал я, обращаясь к портрету. – Похоронить тебя не можем как следует! Надо писать заявление, на заявление – резолюцию члена правительства, и только тогда мы похороним тебя в первом ряду у входа, где лежат лучшие люди нашей страны.
В первом ряду и хоронили…
– Прощай, Витя!..
Прогремел салют…
– Прощай, мой дорогой друг!..
Я бросил со всеми вместе горсть земли на гроб…
– Прощай, Виктор Тимофеевич!..
Стали закапывать…
– Пусть земля для тебя будет пухом!
И все! Нет больше Турова, нет человека, всю свою жизнь сражавшегося за национальную культуру! Нет человека, прославившего свою землю, и теперь эта земля приняла его в свои объятия.
– Прощай, Витя!
На поминках в гостинице «Октябрьская», в том же зале, где несколько дней назад он прощался со всеми нами, собрались все те же люди. Говорили речи, вспоминали Витю, а потом началось что-то неприличное – Володя Гостюхин вышел на середину зала и стал петь белорусские песни, которые он плохо поет. Кто-то возмутился. Но зал завопил, что Туров любил жизнь и мы его должны вспоминать с песнями! Стыдно было слушать. Я не претендую на христианскую правоту, но мне все это было не по душе. У меня была одна боль: отношение власти к художнику! Похоронить как следует не могли, писали унизительные письма, просили в порядке исключения дать хорошее место на кладбище! Это разве не позор? Какие песни! Это позор для всей нашей культуры! Позор для всех нас! И урок на будущее! Но кому об этом можно было сказать?..
В конце вечера, когда уже расходились, к нам с Лилей подошла сестра Виктора Тимофеевича, остановилась возле меня и со злостью сказала:
– Ненавижу!..
Сказала, чтобы все слышали…
– Ненавижу!
– За что?
Голос у меня дрогнул…
– Ненавижу!
Ее увели, а я долго не мог опомниться, понять, за что меня можно ненавидеть?
Лиля пыталась меня успокоить:
– Ты прости ее, у нее горе…
– Я понимаю…
– Не обращай внимания…
– Мы столько лет дружили с Витей…
Он всегда был для меня уважаемым человеком. Я приходил в его дом, как к себе домой. Я делился всем, что было у меня на душе. Я поехал на студию только потому, что здесь работал Туров. Все мои несчастья на студии начались с Турова, когда на страницах журнала «Искусство кино» я объяснился ему в любви, будучи совсем незнаком с ним, и все мои будущие коллеги возненавидели меня только за то, что «в Белоруссии есть один режиссер – это Туров», – сказал я тогда, но те же слова я повторю и сегодня. Он сделал то, что ни один из нас не сделал!
Разве за это можно ненавидеть?
Может, какую-то тайну Витя унес с собой в могилу, но какую именно – я не знаю! Я знаю только одно, что в последнее время Витя очень ревностно относился к моим призам на европейских кинофестивалях, моим поездкам по Европе, где я был в качестве члена жюри престижных кинофестивалей. Я старался не афишировать это перед Витей, но всякий раз чувствовал «прохладу» с его стороны.
Разве можно за это ненавидеть?
Я хорошо знал его маму. Мы не раз ездили к нему в Могилев, ездили к моей маме в деревню. Мы целые дни проводили вместе, и нам было очень интересно друг с другом. У меня по сегодняшний день нет такого друга, каким был Витя! Как он знал про меня все, так и я про него! У нас не было секретов. Мы могли часами говорить, обсуждая фильмы нашей студии. Порой, придя на работу, мы закрывались в его кабинете и до позднего вечера не выходили, потом ехали в его холостяцкую квартиру и сидели до поздней ночи. Так продолжалось годами. Я боготворил Турова! Кого любил он – того любил и я. Кого он ненавидел – ненавидел того и я. Его друзья были моими друзьями, его враги – моими врагами.
Разве можно за это ненавидеть?
Я долго не мог опомниться после смерти Турова! Такое же чувство было у меня, когда похоронил маму. Мне трудно было приходить на студию. Я был одинок, и мне никого не хотелось видеть. Я ненавидел директора студии Ивана Калинку только за то, что он пообещал в кабинете Турова сделать музей, а через сорок дней посадил туда своего заместителя. И никто ему не возразил!
– Ты же обещал, – сказал я ему. – Люди помнят! Что ты делаешь?
– Понимаешь, старик, – мямлил он, – комнат не хватает…
– Не хватает, потому что в аренду сдаешь… Валюту в карман качаешь, – сказал я ему, – Стыдно! Перед Витей стыдно!
– Сходи в министерство…
– Может, еще заявление написать, как на могилу? Мудак ты!
– Принято решение: мемориальную доску на здании студии открыть…
– Пусть остался бы кабинет как память для будущих поколений! Другой Туров не скоро будет на студии!
– Все пройдет!
– В этом ты прав…
Так и не сделали студийный музей Турова. Первые недели еще вспоминали о Вите, но потом забыли о нем, как будто и не работал на студии. Так было и с Виталием Четвериковым, и с Борисом Степановым, так, вероятно, будет и со мной! Больно об этом писать, но, может, это и есть жизнь? Мы живем теми, кто рядом, кого видим, с кем ежедневно общаемся! А как же быть с памятью?
Между первым днем нашего знакомства зимой 1974 года и днем похорон осенью 1996-го – целая жизнь! Мы дружили более двадцати лет. Все было между нами: и споры, и ссоры. В критические моменты судьбы студии мы шли с Витей в ЦК, нас принимал Кузьмин, и вопросы все решались. Никто об этом не знал, все думали, что вопросы решались в Госкино БССР, а на самом деле – в ЦК: квартиры, звания, судьба Союза кинематографистов.
Его везде любили, его принимали как национального героя. Он умел сказать, объяснить, умел слушать, был сдержан, мог отстаивать свою точку зрения, но отстаивал с таким обаянием, что ему уступали. В этом был весь Туров! У него не было расхождений между внешними и внутренними данными. В нем все гармонировало.
Я смотрю на его фотографии и вижу, что в нем умер прекрасный актер. Мне всегда было интересно, как он работает с актерами. Они его так любили, они снимались у него из картины в картину. Когда был «прощальный» вечер – на нем были в основном актеры, даже те, кто у него никогда не снимался, а в день похорон пришли проститься.
– Меня все забудут, – говорил Витя, сидя на подоконнике в больнице. – Будут помнить только актеры!
Это был наш последний в жизни разговор.
– Мне только с ними было в жизни хорошо.
Он смотрел в окно и курил.
– У меня никого не осталось…
– А мама?
– Мама – это святое!
– Лена, Оксана… Сын в Смоленске…
Витя отвернулся от меня и продолжал курить.
– Ну, что ты молчишь? – пытал я его.
– Что я в жизни видел? Концлагерь… Всю жизнь в доме недоедали… Мама тянула лямку… Поехал учиться, закончил ВГИК, одна запись в трудовой книжке… Всю жизнь на одной студии…
Он не выдержал – поднялся с подоконника, открыл дверь и пошел по длинному коридору больницы. Я догнал его в конце коридора, обнял за плечи.
– Ну что ты?
Я пытался его успокоить.
– Смотрю каждый день в окно и не могу насмотреться! В какой красивой стране мы живем!
Стояла поздняя осень, все деревья были желтыми.
– Самый любимый период работы над фильмом – выбор натуры. Я всегда любил ездить! Никто так не знает Беларусь, как мы ее знаем – знаем и зимой, и весной, и осенью! Знаем такие места, которые никто не знает! Если бы мне еще раз удалось поехать на Полесье! Знаешь, благодаря кому я полюбил Полесье?
– Благодаря Мележу?
– Нет, Заболоцкому! Он – русский человек, а так знал и любил нашу землю, как мы ее не любили! Помню, на «Через кладбище» всю Беларусь объездили! – Он помолчал, глядя в окно. – Нет, уже такого не будет… Не увижу…
– Увидишь!
Он вдруг пристально посмотрел на меня, будто хотел что-то сказать и уже было решился, но – не сказал, отвернулся к окну. Мне казалось, что он плачет, и я отошел в сторону, закурил.
Я старался поддержать его, понимал, что, возможно, это последний наш откровенный разговор. Мне казалось, он это тоже понимал.
– Нет, хорошо бы сейчас поехать на выбор натуры! Садимся в «уазик», останавливаемся у первого сельмага, пьем по стопарику, опять садимся в машину и прилипаем к окну… Нет, это здорово! Во время съемок, когда довыбираешь натуру, я всегда брал с собой актеров. Они балдели! Одно дело смотреть на поля из окна вагона, другое – самому быть среди ржи, васильков! Смотришь на эту красоту и думаешь: как же ее на экране людям передать, чтобы они так же балдели, как ты!
Он помолчал, повернулся ко мне, сел на подоконник.
– Вот ты какую часть Беларуси любишь?
– Ты же знаешь, я все фильмы снял около своей деревни. Других мест не признаю! Люблю только свое!
– Это ты зря! – Витя оживился. – Озера на Браславщине, дубовые рощи на Гомельщине… Мы еще не знаем сами себя! Вот задумаешься, закроешь глаза ночью, когда боли донимают, а перед тобой излучина Сожа, запах скошенного луга… Сразу легче становится! Лучшего доктора нет на земле, чем сама природа!
Я давно такого Турова не видел! Уж сколько раз мы говорили о природе, вспоминали детство, но такого озарения, как сейчас, я не видел давно. Таким и запомнил его! Больше двадцати лет общались, ежедневно видели друг друга, а в памяти остался Туров последней встречи. Как сейчас вижу: большое окно в лечкомиссии, на подоконнике сидит Туров и не может оторваться от окна…
– Меня будут помнить только актеры… – опять повторил он.
– Ну что ты заладил: актеры, актеры, как будто у тебя никого, кроме актеров, нет?
– Маму жалко… Не переживет…
– Сын продлит род, фамилия останется… Вот у меня уже ничего не останется, если только Мишка-маленький не возьмет мою фамилию!
– Разве в фамилии дело?
– В продолжении рода…
– И не в этом!
Он снова закурил, повернулся ко мне.
– Хочешь, скажу?
– Ну?
– Знаешь, к чему я пришел за эти бессонные ночи? Не в фамилии дело! И не в продолжении рода! Мы все смертны!.. – Такого Турова я еще не видел, – Все в другом! Я только теперь понял, что все дело в самой жизни! Мы столько прожили, и прожили неправильно! Мы не жили! Мы не умели жить! Мы не чувствовали самой жизни. А все дело в ощущении самой жизни. Наслаждение! Я не радовался каждому дню, не радовался каждой прожитой минуте! Думал: нет конца этим дням! Нет, всему есть конец! Ухожу недожившим, недолюбившим! А надо жить секундами, как проживают актеры в кадре! Ты стоишь с секундомером и считаешь прожитые в кадре секунды, потом говоришь им: куда торопитесь, где ваши паузы, – а в жизни мы живем без пауз! Живем галопом! Ничего не видим и ничего не слышим! Ты понял? Мой совет: не гони, понаслаждайся, ощути саму жизнь, ее процесс! Нет ничего лучше, чем сам процесс жизни!
Не хотелось верить, что это наш последний разговор. Позже я буду вспоминать его по фразе, по реплике, буду записывать, чтобы не забыть, передать другим, а тогда сидел напротив Вити и не мог оторваться от его лица, всей душой вслушивался в его последний в жизни монолог.
– Ни наши отцы, ни матери, ни мы сами не знаем жизни! Вот приходит конец, и тогда понимаешь – не жизнь! Мы прожили в суете, не фиксируя ни одного мгновения радости! Жизнь – подарок наших родителей! Нам подарок! И он должен состоять из одних радостей! Вот что я делал в жизни?
Он опять повернулся ко мне, закурил новую сигарету.
– Работал…
– То-то и оно, что работал! Был слепым! Глухим! Я только теперь вспоминаю, какой запах полыни, какого цвета вода… А вот какого цвета земля, ты знаешь?
– Ну…
– Земля белая…
– Как?
– Я закрываю ночью глаза и вижу белую землю и голубое небо! И лечу… Все время лечу… Куда? Зачем? Не знаю… Лечу, и все!
– Может, это сон?
– Это ощущение радости! Я такого чувства никогда в жизни не испытывал! Все время хочется уснуть и улететь! Боли не дают! Приходит сестра, делает укол морфия, и я улетаю!
– Куда?
Витя помолчал, глядя на меня.
– Туда…
Губы его вздрогнули, и он отвернулся. Мы долго молчали.
– Уже все! – сказал не сразу. – Уже ничего не повторится! Все прожито: и хорошее, и плохое! Осталось ждать полета! Жду радости!
Он опять помолчал, глядя в окно.
– Я никогда так не хотел радости, как теперь! Устал! От болей устал! От жизни устал! Хочу радости! Хочу радости, Миша! Веришь?
– Верю!
– Эх, если бы все начать сначала! – вдруг воскликнул он.
Опять закурил, долго молчал, глядя в окно.
– Хочу видеть маму…
– Еще увидишь!
– Не хочу, чтобы ей было больно… Не хочу…
Поднялся с подоконника, открыл дверь и пошел по длинному коридору больницы, вошел в палату. Я направился следом, остановился у дверей, прислушался. Витя плакал. Я долго стоял и не решался войти. Потом он вышел, увидел меня и обрадовался.
