(Продолжение. Начало здесь)
Воспоминание четвертое
За окном электрички мелькали поля, леса, луга, торфяники, все то, что я хорошо помню и знаю. Я ехал на родину, к маме. В мой полупустой вагон вошла большая компания пьяных мужиков, среди которых был тот, кто бросился ко мне на пепелище сожженного хутора. Он не сразу сообразил, кто я, а вспомнив, кинулся ко мне с кулаками.
За окном электрички мелькали поля, леса, луга, торфяники, все то, что я хорошо помню и знаю. Я ехал на родину, к маме. В мой полупустой вагон вошла большая компания пьяных мужиков, среди которых был тот, кто бросился ко мне на пепелище сожженного хутора. Он не сразу сообразил, кто я, а вспомнив, кинулся ко мне с кулаками.
Он. Нашел я тебя, суку! Хотел в Минск ехать, рожу твою рыжую бить!
Я (вскочил). За что?
Он. Ты не знаешь? Забыл, сука! Короткая у тебя память! Зато я помню! Фашист, сука! Родину мою сжег! Иди сюда! Я кому говорю – иди сюда, сука! Тогда не побил, теперь бить буду!
Мужики кинулись к нему, стали оттаскивать, но чем больше успокаивали, тем он сильнее распалялся, кричал на весь вагон, указывая на меня.
Знаете, кто этот, сука? Это кинорежиссер! Падла! Дом моей тещи сжег! На тот свет раньше срока ее отправил, сука! Падла рыжая! Я убью тебя! Я тебе покажу кино, сука! Покажу знак беды! Я тебе на твоей рыжей роже столько знаков наставлю, что тебя, сука, мать родная не узнает! Падла!
Я не выступал, радовался за этого мужика. Проснулся! Слава Богу, что проснулся! Мы все, славяне, такие – пока гром не грянет, мужик не перекрестится!
Видел я твой сраный фильм! Теща увидела, как дом горит, так и умерла! Зачем такие фильмы?
Я. Это искусство!
Он. Для тебя – искусство! Для нас – жизнь!
Я. Так что нам делать?
Он. Не снимать! Смотреть нечего! А затраты какие! Я читал в газете, что тебе для нового фильма надо много миллионов долларов. Правда?
Я. Правда!
Он. Батька тебе не даст! Батька копейку ценит! Это вы не цените, а батька ценит! Из мужиков он, а мужик копейку считает! Это факт! Но если честно, фильм нам твой понравился! Это правда, что артистка, которая бабу играла, что себя спалила, офицера в Барановичах отлупила? Френч порвала?
Я. Нина Русланова?
Он. Все Барановичи говорили! Так тот офицер от стыда в другую часть перевелся! Все солдаты пальцем тыкали – баба побила! Но сыграла она хорошо! Поверить можно!
Он достал из кармана недопитую бутылку водки. До Барановичей оставалось две остановки.
Я тебе так скажу… Мы после той ночи, когда вы дом спалили, три года не разговаривали, а потом, когда фильм посмотрели, моя баба сказала: «Дурни мы! Не понимаем! Дом все равно мы продали б, и никто про него не вспомнил бы, а тут для нас память! Мы всегда будем видеть тот дом, в котором выросли, где ножками босыми по травке бегали!» А? Умная баба? Давай за мою бабу выпьем! Это она всех примирила!
Я. Не она – искусство вас примирило!
Он. Ты как хочешь считай, а я говорю – баба!.. Давай за мою бабу!
Мы выпили и долго молчали. Мужики в тамбуре курили и поглядывали в нашу сторону. В Барановичах мы вышли, и каждый пошел своей дорогой.
Это тоже история для кино. Это уже новый фильм, который я никогда не сниму, но память об этой встрече навсегда вошла в мою жизнь. Где теперь тот мужик? Как сложилась его жизнь? Это фильм после фильма!
Актеры Нина Русланова и Геннадий Гарбук. Степанида и Петрок
Начиная новый фильм, читая сценарий, я думаю, кто будет играть, через кого я расскажу то, о чем болит моя душа, расскажу о своих бессонных ночах, поделюсь, как с матерью, о чем мой фильм. У меня нет проблем в работе с актерами, я закончил режиссерский факультет лучшей театральной школы в Москве, учился у тех, кто работал с Вахтанговым и Станиславским, я помню их рассказы из первых уст. Они меня учили всему: как говорить, как вести себя за столом с ложкой и вилкой, как разбирать роль, пьесу, с чего начинать репетиции, как вести себя с актерами во время репетиций. Учили мастера, ставшие легендой в истории советского театра. Сегодня этому уже не учат. Я жалею лишь об одном: мне было 19 лет, я был настолько легкомыслен, что пропустил много лекций, не все записал за своими педагогами. Я открывал для себя Москву, был под огромным впечатлением после деревни от города, театров, музыки.
Борис Евгеньевич Захава – вахтанговец первого поколения, бессменный ректор Высшего театрального училища имени Б.В.Щукина, легенда Вахтанговского театра, мастер, учивший меня режиссуре.
Цецилия Львовна Мансурова – живая легенда Вахтанговского театра, знаменитая принцесса Турандот в легендарном спектакле Вахтангова. Она учила нас мастерству актера, умению разбирать отрывки. Репетиции она проводила в своей квартире на Арбате. Мы ездили к ней, как к себе домой. Она каждый раз накрывала стол, мы садились, и начинались занятия. Разве такое сегодня может быть?
Георгий Николаевич Данелия! Кто не видел его фильмы: «Сережа», «Мимино», «Не горюй»… Прекрасный мастер! Он учил меня кинорежиссуре на Высших режиссерских курсах Госкино СССР, куда я поступил после окончания Щукинского училища. На втором году учебы он решил мою судьбу, доверив снимать полнометражный художественный фильм «Про Витю, про Машу и морскую пехоту». Такого в истории советского кино не было! Вместо новеллы, состоящей из двух частей, я запустился с большим фильмом на Одесской киностудии. Это был мой диплом. В декабре 1973 года я сдал Госкино СССР фильм и уже через две недели получил сразу шесть призов на кинофестивале молодых кинематографистов СССР. Потом Гран-при на Международном кинофестивале в Испании. Гран-при на кинофестивале детских фильмов. Семилетний Сережа Светлицкий получил на всех этих фестивалях призы за лучшую мужскую роль!
То, чему меня учили в Щукинском училище,– работе с актерами, пригодилось в кино! Это самый главный компонент в профессии режиссера, поэтому, начиная новый фильм, я начинаю его с актеров!
Найти Степаниду и Петрока в «Знаке беды» – найти свою судьбу! Я понимал: будет точное попадание актеров на роли – будет фильм, не будет этого – фильма не будет! Я пересмотрел сотни актеров, второй режиссер Виктор Ковальчук объехал почти все белорусские и российские театры, сделали сотни кинопроб, а выбор пал на Нину Русланову и Геннадия Гарбука. Одна – актриса Вахтанговского театра в Москве, другой – актер Национального театра имени Я.Купалы в Минске. Разные театры, разные школы, разные судьбы! Как их свести в одно целое, как добиться, чтобы у зрителя возникло ощущение, что они родные люди, привыкшие годами друг к другу, любящие друг друга, воспитавшие детей, которые сегодня далеко от этого хутора? В кино нет времени на репетиции, как в театре, нет момента привыкания, «сживания», кино требует высокого профессионализма и сиюминутной отдачи в каждом кадре. Я понимал, что здесь важен человеческий фактор взаимоотношений Руслановой и Гарбука! Мои сомнения развеялись быстро: после первого съемочного дня они вели себя так, будто прожили на этом хуторе всю жизнь. Удивительное чувство юмора Нины и Гены помогло им найти человеческий контакт! Русланова так же, как и Степанида у Быкова, шпыняла Петрока – Гарбука, не упуская ни одного момента, чтобы не поддеть его! Изо дня в день это укреплялось, а потом и вовсе стало рисунком роли! Нина Русланова, выросшая в детском доме, одаренный от Бога человек, она не играла – проживала каждую секунду роли! Это особый дар, у одних актеров это от Бога, другие ценой огромного труда добиваются такой правды поведения на сцене или в кадре. Такое же «собачье» чутье у Гарбука! Он не играет – живет ролью! Как будто всю жизнь готовился к ней и все, что играл до этого в театре и кино, было подготовкой к главной роли в жизни! Он понимал, какую роль подарила ему судьба! Я это чувствовал на протяжении всего съемочного периода фильма! У меня была единственная просьба к Гарбуку – похудеть! Мне казалось, что Гарбуку необходимо сбросить десяток килограммов, что казалось невозможным. Я добился этого в течение первого месяца съемок! Характер Гарбука, как и характер Руслановой, соответствовал их ролям. Это всегда имело большое значение в распределении режиссером ролей как в театре, так и в кино, с той лишь разницей, что для кино очень важна внешняя характеристика актера, его, как мы называем, «типажность». Точно подобранный «типаж» несет нагрузку в среде павильона или натуры большую, чем порой хороший артист.
Мне не приходилось долго с ними работать. Мы оговаривали сцену, которую будем завтра снимать, я просил актеров подумать над приспособлениями, посредством которых будет реализовываться игра. Почему? Я ненавижу кинематограф, в котором актеры только говорят! Степанида и Петрок все время в работе, им передохнуть некогда, и говорят они только в процессе работы. У них нет времени сесть и поговорить, они настолько привыкли к труду, что другой жизни не понимают и не знают, с детства вся их жизнь – работа, работа, работа… Я это знаю по маме и бабте! Сколько помню их, столько помню их руки: в мозолях и ссадинах, руки, которые трудно было отмыть. Мне было легко разводить мизансцены, я знал, что по дому делает Степанида и что делает Петрок. В этом я находил полное понимание у Гарбука, человека, выросшего в деревне, знающего ее и помнящего свое крестьянское детство.
Никогда не забуду ужас наших съемок! Декабрь, горячей водой мы обливаем двор хутора, потом – холодной: делаем грязь! Под ледяным дождем Нина катила бомбу, а дождь был из «пожарки»! И то же в декабре. Сколько мужества надо иметь актеру, чтобы вынести все это! Даже не актеру – просто человеку! Приезжали из соседней деревни и приходили в ужас, наблюдая, что приходится претерпевать актерам, снимаясь в этом фильме. За шесть месяцев съемок группа едва не сошла с ума! Зимой нас на тракторах таскали к хутору, так как машины не могли пройти по полю, весной – так же, потому что съемочные машины вязли в поле! Может, потому и оказался прекрасным результат, что «Знак беды» дался нам очень тяжело. Более трудной картины у меня не было.
Помню, Элем Климов, посмотрев фильм, сказал:
– Хлебнули все?
– Хлебнули!
– У меня было такое с «Иди и смотри»!
– Я помню!
– Нет легких картин, – сказал Элем. – У легких картин нет будущего! Труд и пот всегда виден в фильме! Посмотри хорошее американское кино! Там большие затраты, но в каждом кадре виден пот! А мы хотим снять за копейки фильм, да еще на берегу моря, чтобы группа отдохнула, и при этом получать призы в Европе! Так не бывает!
Он прав! Хорошая картина требует не только труда и пота, но и большого вложения денег. А прежде всего – отдачи! Как всей съемочной группы, так и каждого творца в отдельности. Я уже убедился – бессонные ночи приносят успех. Так не только в кино – в любом деле!
После выхода фильма у Гарбука прекрасно сложилась актерская судьба в кино. Он стал нарасхват, его без проб приглашали из фильма в фильм: «Мосфильм», «Ленфильм», студия имени А.Довженко, «Арменфильм», Свердловская киностудия. Мы живем с ним в одном доме, и я, встречая Гену, видел, в каком состоянии он находился долгие годы после фильма. Я радовался за него, но те роли, которые он играл теперь, – перепевы с ролью Петрока из нашего фильма! К сожалению, все режиссеры страдают одним – берут то, что открыто другим и принесло ему успех! Я сам грешил этим и грешу! Гарбук, до того уже снимавшийся актер, но никому неизвестный, вдруг стал знаменит. Его узнавали на улице, в метро, вспоминали, где его видели до «Знака беды». Позже я снова снял Гарбука в небольшой роли, но с каждым годом мне это будет делать труднее! Все, что сыграл Гарбук после «Знака беды», представляется мне малоинтересным. Все его последующие роли – это эксплуатация Петрока! Возможно – нетребовательность режиссера и самого Гарбука.
Я знал ключик к Геннадию и по сегодняшний день знаю, как с ним работать. Он из тех актеров, которых вредно хвалить. Путем диктата, жесткости и четкого рисунка роли, который я с ним оговаривал каждый день, удалось добиться хорошего результата! Я это понял на съемках фильма «Черный замок Ольшанский». Я тогда впервые встретился с Гарбуком в работе на съемочной площадке и сразу понял: этого актера надо каждую секунду держать в ежовых рукавицах. Я ему не давал спуску нигде: ни на съемочной площадке, ни на улице, ни в гостинице! Он всегда обижался и обижается на меня, но что делать?.. Гарбук – единственный актер из всех белорусских мастеров, который имеет призы на международных фестивалях в Европе «За лучшую мужскую роль». Его призы дались мне потом! Я его не то что гонял на съемочной площадке, я добивался того, чего хотел, – правды! Поэтому в его игре в фильме нет фальши, он настолько документален, будто взят из жизни и перенесен на экран!
Если для Гарбука надо все выстроить и с выстроенным он должен переспать, то Русланова – полная противоположность Гарбуку! От нее как в жизни, так и на съемочной площадке надо ждать неожиданностей! Это наша щукинская школа! Мы учились с ней на параллельных курсах, и я прекрасно помню Нину по ее показам в училище. Она настолько интуитивна в работе над ролью, она никогда не готовится, хотя я думаю, что все же она, как никто другой, готовится к съемкам. Она продумывает все до мелочей, а потом, «разведя» сцену, требует съемок! Гарбук – репетиций, а Нина – съемок! В этом – ножницы для меня! Одному необходима подготовка, другой – работа! Одна может перезреть, другой – оказаться недозрелым! Я нашел выход из положения: все репетиции переводил в игру, вместе с оператором репетировали с камерой, давая тем самым Гарбуку пристроиться к сцене, а Руслановой лишний раз закрепить найденное. Так и снимали все шесть месяцев!
Кроме Нины Руслановой и Геннадия Гарбука, сыгравших в фильме главные роли, снималось еще много «типажных» актеров, представляющих театры России и Белоруссии. Не знаю, какой след я оставил в их судьбе, но я благодарен каждому из них, потому что без них не было бы фильма!
Я никогда не забуду счастливые минуты съемок, когда все актеры собирались вместе: актеры, игравшие «вторые» и «третьи» роли, и эстонские актеры, игравшие немцев. Это было единое актерское братство! Сегодня мы живем в разных странах, мы не в состоянии приехать друг к другу, каждому нужна виза, а тогда нам всем хотелось снять хороший фильм! Мы ничего другого не хотели! Просто хороший фильм! Чтобы никому из нас не было за него стыдно.
На премьере в Московском Доме кино Григорий Чухрай, представляя наш фильм, сказал:
– Фильм, который вы увидите, создан единомышленниками. Такие фильмы не делаются в одиночку. Такие фильмы можно сделать только с единомышленниками. С первого кадра я их вижу: режиссера, оператора, художника, гримера, костюмера, актеров… Я поздравляю вас! У вашего фильма прекрасное будущее. Спасибо за фильм!
Потом была премьера в колхозе Олиферки, где снимали хутор. Народу набилось много, пришли все: старики, женщины, дети. В зале яблоку негде было упасть! Пришли те, кто видел наши съемки, знал нас, помогал группе. После фильма они все плакали. От фильма ли, от радости, от ужаса, обрушившегося на них – не знаю. Люди сидели и плакали, как плакала моя мама. Я ни в чем не соврал, снял то, что написал Быков, я прожил вместе со своими героями их жизнь, которая для меня вместилась в один год. Я прожил их жизнь, которая в детстве была моей, прожил честно, как должен прожить художник, взявшийся за экранизацию такого замечательного произведения, каким является повесть Василя Быкова «Знак беды».
Никогда не забуду фойе Большого театра в Минске. Юбилей Максима Танка. Собралась вся творческая элита нашей страны. Я поднимаюсь по ступенькам в зал и вижу Василя Владимировича Быкова. Мы поздоровались, и вдруг он говорит:
– Что вы делаете? Снимаете?
– Нет.
Стоим и молчим. Вокруг нас люди, знакомые и незнакомые.
– Я слышал, вы повесть закончили,– говорю я.
– Закончил.
И опять молчание.
– Можно почитать? – осторожно спросил я.
– Я хотел вам предложить… – Он смотрит на меня и улыбается. – Мне кажется, это ваш материал…
Я два дня запоем читал рукопись и плакал! Звонил Быкову на Танковую и кричал, что потрясен, хочу снимать, это все про мою маму!
– Снимайте!
Это было осенью 1984 года.
– Вы должны для себя решить, – говорил по телефону Быков. – Вы еще не понимаете, на что идете. Нужен характер. Художник без характера – не художник. Кстати, и без здоровья тоже…
– Я понимаю…
Я тогда еще не все понимал. Я интуитивно шел следом за своим Ангелом. Пойму Быкова только в конце фильма, когда начнутся мытарства.
– С фильмом будет не все просто, – предсказал Василь Владимирович. – Все зависит от вас. Я вам не помощник. Я сделал свое, теперь дело за вами.
С юбилея Максима Танка началась моя вторая жизнь в кинематографе. Не было дня, чтобы я не звонил на Танковую. В течение трех лет! Ежедневно! Благодаря этим звонкам я стал другим человеком.
– Помните, Миша, – часто повторял Быков, – вы должны решить для себя: кому служите.
– Я понимаю…
– Часто бывает: талантливый писатель, талантливый художник, талантливый режиссер, а характера нет. Его легко сломать. С годами сам ломается. И нет художника, а подавал надежды… Помните – это самое трудное в нашем деле. Я буду постоянно вам об этом говорить!
– Говорите!
– Вокруг так много примеров несостоявшихся художников… И не только в нашей стране. Характер не имеет границ. Вы это поймете, но я вам об этом говорю сразу. Вы столкнетесь с чиновниками, вас будут обхаживать, даже платить, чтобы вы сделали так, как им нужно. Вот тут и необходим характер! Это составляющее искусства.
Через год картина была закрыта, и в ЦК КПБ И.И.Антонович потребовал от меня сокращения «сцен коллективизации». Быков молчал и ждал моего решения. Я помнил наши с ним телефонные разговоры о «характере». И я сказал «нет». Помню выражение его лица – он не скрывал своей радости за меня! Так было всегда, и всегда он молчал, ждал, как поведу себя я.
– Как вы работали с Быковым? – постоянно спрашивали меня журналисты. – Не давил ли он на вас? Как складывались ваши отношения?
– Наши отношения зависели от меня, – всегда отвечал я. – От моей позиции! Быков свое сделал – написал прекрасную повесть. Все остальное зависит от меня. У него своя профессия, у меня – своя. То, что может кинематограф, – не может литература!
Еще я говорил:
– Самым трудным было решиться, рискнуть, броситься в омут! По сути каждая настоящая картина для режиссера – эксперимент! Как и наша жизнь – от начала и до конца! Каждый день приносит какой-то новый опыт, и его ничто не заменит – он может быть только своим, собственным! Но главное открытие Быкова – в людях. Его герои ногами стоят на земле, а головой упираются в небо!
– А как же с компромиссами?
– Режиссура в кино постоянно требует компромиссов. Все время ищешь оптимальные решения – часто вынужденные. Запил актер – снимаешь другого. Забыли бороду в гримерной, тут же придумываешь: снимаем актера со спины. Нужна солнечная погода, а на небе нет и просвета. Задумана массовка на триста человек, а ассистенты кое-как набрали пятьдесят. Сняли замечательную сцену, а материал ушел в брак, переснять невозможно. Компромиссы не дают задремать на ходу: все время надо искать выход, чтобы хоть как-то сохранить первоначальный замысел. Если он, конечно, есть, этот замысел! У каждого он рождается по-своему! Каждый идет своим путем!
По этому поводу можно написать отдельную книгу. В театре об этом много написано. Что послужило поводом для рождения? Прочитать повесть Быкова – еще не значит поставить фильм. Еще не придумать его. У меня перед глазами все время маячил мираж хутора среди желтого поля. И почему-то с космической точки. А потом – огонь! С той же точки! На земном шарике горит хутор! Я долго не мог от этого освободиться. Даже в режиссерском сценарии записал:
«Пламя, пламя, пламя…
И из этого грозного гула рождается музыка… Мелодия уносит ввысь, и взгляд наш, отрываясь от пламени, охватившего хутор, уходит в беспредельную синь неба… И наплывом появляется, отдаляясь от нас, космический пейзаж голубой планеты, сквозь дымку которого проступает пламя горящего хутора… Как символ… Как знак. Еще раз напоминая всем нам о той беде, которая произошла на этой планете в XX веке…»
И было потрясающее начало, придуманное Григорьевым. Оно вязалось с придуманным мною концом фильма. Оно завораживало:
«…Музыка – скрипка…
Воображение в дымке, похоже и не похоже на реальность, будто вспоминаем, как это было… И было ли это?..
Это было! Было! Было!
Был – дом! Жили люди! Была жизнь!
Первые вступительные кадры фильма должны быть похожи на фотокартины для этнографического музея. Они есть в каждом доме, в каждой советской семье, в семейном альбоме тех, у кого есть Память, кто помнит не только собственные прожитые дни и прожитые годы, но кто хранит в своей памяти живую жизнь своих близких – родителей, дедов, предков… Для кого история своего народа – своя собственная судьба!
Человек с памятью – это человек, который помнит о прошлом и думает о будущем! Который может созидать сегодня! И раз мы живем, мы помним!
Итак… Был дом, усадьба…»
Какое прекрасное начало и какой прекрасный финал! Это было записано в сценарии, но не было снято. Я никогда не прощу себе этот компромисс! Это начало и финал я использую в другом фильме. Тогда от этого финала отказался Быков.
– Фильм силен своей простотой,– сказал мне после просмотра материала Василь Владимирович. – Космос потянет на обобщение. Это будет неправильно. Обобщение в духе героев есть. Не надо!
– Это кино… – упирался я. – Финал требует обобщения!
– Потратите много усилий с космосом. Как его снять?
– Я найду кадры у Климука. Я уже договорился с ним. Я отберу лучшие кадры. Хутор и пламя введем в хронику космоса комбинированным способом. Будет здорово! И на всем этом – голос Степаниды…
– Еще чего придумаете!..
Быков упирался. Очень сожалею сегодня об этом. Или я плохо ему объяснил, или он не хотел такого явного вмешательства в его литературу, хотя Женя Григорьев перелопатил ее основательно. Сценарий в корне отличался от повести. Я буду жалеть на фестивале в Югославии, в поездках по стране… Я буду кусать локти, что прислушался к Быкову. Тут он был не прав! То, что может кино, не может литература! Это будет уроком для меня! Какой бы ни был замечательный автор, какую бы классную литературу он ни написал – это еще не кино. И тут хозяином должен быть режиссер. Он, и только он, хозяин экрана. Не автор, не оператор, не художник – режиссер. И тем более не чиновник.
Что бы ни говорили коллеги о моем режиссерском диктате, но когда заканчивается фильм, режиссер остается с ним один на один. Это удивительное чувство! Девять месяцев прошло, и вот-вот начнутся роды. Ты один с картиной. Вроде начинали все вместе, так хорошо работали, была большая группа, а уже никого нет, все на других картинах. Все ждут! Вся студия замирает в ожидании. Особенно коллеги. Все ждут, что ты родишь! Урода или красавицу? В эти минуты я прислушиваюсь только к себе. Я никому не верю, мне не нужны ничьи советы, потому что никто, кроме меня, не знает, что я хочу сделать. Это ожидание – страшная вещь! К этому надо привыкнуть. И вот тут прав Быков, говоря о характере. На этом этапе – как нигде! – необходим режиссеру характер, потому что много советчиков, у каждого свое ощущение материала фильма, свои вкусы, которые как правило не сходятся с твоими. У тебя свой стиль, плохой или хороший, но твой! Да, повторяются ошибки! В большей или меньшей степени, но повторяются! Вот и сегодня, приступая к новому фильму, уже «наевшись» этих ошибок, думаешь, как от них застраховаться. Но они неминуемо будут! Не эти – другие, но будут! Я пытался их заранее просчитывать, но как их просчитать?..
