«Наш бронепоезд»
Судьба шла навстречу мне и подарила замечательный сценарий Евгения Григорьева «Наш бронепоезд», запрещенный Госкино СССР и много лет пролежавший на полке. Женя уже не верил, что его поставят, у него не сохранилось даже экземпляра. Помню, собирали по страницам, лист к листу, сцена к сцене…
– Это лучший мой сценарий! Я об этом говорил Андрону Кончаловскому, когда начинали снимать «Романс о влюбленных», – сказал Женя. – Это судьба моей страны, как «Знак беды», а «Романс…» – это эпическая история любви. Я думал, что уже после моей смерти поставят по нему фильм! Я верю в тебя! Мне понравилось, как мы работали на «Знаке беды». Хороший фильм сделали! А главное – не дали испортить! Это главное! Тут ты проявил характер! Я ценю это!
Он с трудом сдерживал себя.
– Многие хотели в Москве поставить, а будешь ставить ты! В Белоруссии! Не подведи!
– Постараюсь…
Он стоял на кухне с заплаканными глазами.
– Выпьем?
– Давай!
Мы выпили. Долго молчали.
– Романов слышать не хотел о сценарии! Сами зачитывались, передавали друзьям, знакомым, по Москве легенды ходили, а запустить в производство боялись… Я его написал за две недели! Это было в годы оттепели, как мы теперь называем. XX съезд! Хрущев разоблачил Сталина. Страна вздохнула. Начались реформы. Если мы это снимем – откроем запрещенную тему сталинских лагерей. Об этом еще никто не снимал! Ты будешь первым!
Я был в восторге от сценария. Я его читал в поезде Москва – Минск. Приехал домой, перечитал заново и потерял покой. Произошло со мной что-то похожее на то, что было после чтения «Знака беды». «Наш бронепоезд» продолжал судьбу быковских героев. Это они попали в сталинские лагеря и после смерти Сталина, после разоблачения его культа возвращались домой.
Я начал с того, что стал искать людей в Минске, прошедших лагеря. Мне нужны были очевидцы этих событий, нужен был человек, который консультировал бы меня по всем вопросам лагерной жизни. Позвонил в Министерство внутренних дел, и заместитель министра предложил мне человека, много лет проработавшего начальником сталинского лагеря. Мало того, сказал, что у него сидела Русланова, знаменитая на всю страну певица. Дал мне телефон, я позвонил и на следующий день увиделся с этим человеком.
Я встретил его у входа на «Беларусьфильм». Это был обаятельный, добрый, как мне показалось, человек. Не буду на этих страницах называть его фамилию, скажу только, что именно он открыл мне всю правду о лагерях. Не мне одному – актерам, которые у меня снимались: Владимиру Гостюхину, Михаилу Ульянову, Алексею Петренко, Александру Филиппенко и Леониду Неведомскому.
Все рассказы консультанта я записал на пленку, хотел снять документальный фильм. Это отдельная история: горькая и жестокая судьба человека, проходившего школу сталинских лагерей в роли начальника лагеря в течение пятнадцати лет.
– Вам разрешили это снимать? – был первый вопрос моего консультанта.
– Разрешили.
– Я начну с вами работать при одном условии…
– Каком?
– Вы покажете мне документ, что этот сценарий вам разрешили снимать!
Я достал из папки заключение Главной сценарной редакции Госкино СССР на сценарий и разрешение на запуск в производство художественного двухсерийного фильма «Наш бронепоезд». Он внимательно прочитал документ и так же внимательно посмотрел на меня.
– Дайте мне два дня на подготовку. Я не могу сразу.
– Хорошо.
Через два дня мы встретились в моей рабочей комнате на киностудии «Беларусьфильм». Я подготовил звукозаписывающую аппаратуру, мы заперлись, и три часа Иван Иванович (так звали консультанта) рассказывал о своей профессии, о работе.
Я сохранил эту запись, как сохранил и кинопленку о судьбе этого человека. Через много лет я «расшифровал» пленку, переписал и, перечитав, ужаснулся. Это история не только нашего фильма, это история нашей страны, история целого поколения людей, прошедших через ужасы сталинских лагерей. Это история также тех, кто стоял на вышке, кто по приказу и без приказа убивал, кто был исполнителем системы. Мы можем по-разному относиться к этим людям, но это были наши советские люди, через много лет их назовут убийцами, но в чем они виноваты? Я задавал этот вопрос себе, актерам, это был главный вопрос, которым мучился герой Владимира Гостюхина. Через много лет ему пришлось держать ответ перед сыном, уже взрослым парнем. И чтобы найти ответ, отец поехал к тем, с кем работал, а если честно – убивал.
Много лет спустя зашифрованные записи этого человека помогли мне осознать то, о чем я рассказал в картине. Мужественный человек, он пошел на то, на что другой не решился бы, он рассказал мне ту правду, которую и сегодня не все знают. Мы собирались беседовать три часа, а сидели несколько дней, и эти дни стали важнейшими воспоминаниями моей жизни. Уже потом, на премьерах в Ленинграде, я рассказывал людям со сцены об этом человеке, а после выхода картины на экран меня завалили письмами те, кто стоял на вышках и убивал. Они писали о том же, о чем рассказывал тогда Иван Иванович.
Воспоминание пятое
Он долго мучился, не зная как начать.
– Вы убивали?
– Я?
Это был мой первый вопрос, жестокий, но мне как режиссеру казалось, он поможет Ивану Ивановичу освободиться от груза памяти.
– Убивал, Михаил Николаевич!
Он признался, и ему стало легче.
Мы долго молчали.
– Вы убивали по приказу?
– Приказ был один…
Он опять помолчал.
– Надо было ежедневно освобождаться от трех-четырех тысяч человек. Цифра большая! И мы освобождались!
– Зачем?
– Не хватало мест. Каждый день по этапу приходило пять тысяч… Я не знал, как реагировать, как вести себя.
Такое я слышал впервые.
– Как вы их убивали?
— Мы их гнали колоннами на лесоповал… Потом охранники уходили, люди думали, что можно спастись бегством… Но куда можно убежать, если кругом стояли пулеметы… И так ежедневно, три-четыре тысячи…
– Люди оставались на снегу?
– Зачем? У них отрезали кисти правой руки…
– Зачем?
– Для отчетности… Собирали в мешки, переписывали номера и отчитывались…
– Зачем? – У меня другого вопроса не было.
– Я же сказал: для отчетности… А вдруг кто убежал, не попал под пулемет… Он все равно бы никуда не ушел, но на все есть порядок! Мы отчитывались перед ГУЛАГом… Перед Москвой отчитывались… Это тоже порядок!
– А как вы потом возвращались в семью, к детям?
– У меня жена в лагере работала…
– И дети там росли?
– И дети росли! – Такое понять было трудно. – Они играли в такие же игры, как «играли» взрослые…
– То есть…
– Что «то есть»?.. Таких же подростков, как сами, водили по лагерю под конвоем! Потешно было! Идут рядом с конвоем… Те в лес, и дети в лес…
– Только «тем» кисти рук отрезали…
– Я вам так скажу, Михаил Николаевич, без вины не сидели! Была у каждого своя вина! Ну, а дети… Так на то они и дети…
– Вас это мучило потом?
– Это работа! Мой долг перед Родиной! Я присягу принимал!
– Убивать?
Ему не понравился мой вопрос.
– Зачем же так, Михаил Николаевич?.. Моей вины нет! Я же сказал вам: я принимал присягу! Лагерей были тысячи, и мы шли туда не по доброй воле! Снимали с фронта и отправляли служить в лагеря! Людей не хватало! Особенно после войны! Не могли справляться с новыми партиями, поэтому приходилось от них освобождаться! Зачем вам все это знать? Понимаю: вы режиссер и вы хотите показать правду! Только я не уверен в одном: кому эта правда нужна? Через столько лет людей баламутить? Извините, но я больше не могу…
Мы помолчали.
– Нас долго не держали… Раз-два – и меняли… Я несколько лагерей поменял… Потом в Белоруссию перевели… Тоже начальником…
– Сколько в вашем лагере было человек?
– Тринадцать тысяч…
Мне с трудом давался этот разговор.
– Вам не приходилось встречаться с теми, кто у вас сидел?
– Почему не приходилось? Приходилось… Вот недавно, в Москве… Ехал на родину… На Павелецком вокзале встретил одного…
– Бросился на вас?
– Зачем? Прошли те времена, когда бросались… Это в вашем сценарии бросаются, а в жизни такого не бывает… Они понимают, что их ждет.
– Это теперь, а тогда?
– И теперь, и тогда! Психология человека, побывавшего там, одна! Он понимает, что за этим стоит, и возвращаться назад ему не хочется!
– Что вы сказали по поводу сценария?
– Надо дорабатывать. Много неточностей. Ваш автор сидел или он все придумал?
– Евгений Александрович Григорьев – талантливый советский драматург! Гордость советского кино! По его сценариям поставлены замечательные фильмы!
– Я видел в своей жизни много замечательных советских людей. В их анкетах тоже было написано, что они – гордость, но… Надо изучать жизнь, знать, про что пишешь. Одно дело правда в жизни, а другое – надо ли эту правду показывать людям! Особенно про Сталина…
Он пристально смотрел на меня.
– При чем здесь Сталин?
– Не надо его трогать! Вашему автору сколько лет?
– Больше пятидесяти…
– Значит, должен помнить! И уважать должен!
Я ждал разговора о Сталине.
– Сегодня все набросились на Сталина. Запомните: пройдет еще несколько лет и новое поколение вернется к Сталину! У сегодняшних брехунов нет того авторитета, что был у Сталина. Иосиф Виссарионович жил для народа, и народ знал об этом! Брехуны живут для себя! Поэтому не трогайте в фильме Сталина! Лучше ничего не говорить, чем говорить плохо!
– А кто лагеря по всей стране настроил?
Иван Иванович от неожиданности моего вопроса вскочил.
– Вы не знаете, кто настроил?
– Не знаю.
– Ленин! Ленин настроил!
Такого поворота нашего разговора я не ожидал. А он испугался того, что сказал.
– Он дал тайное задание Дзержинскому на постройку лагеря на сто пятьдесят тысяч человек! В 1920 году! В голод!
Это было для меня шоком. Таких фактов я не знал.
– Вы так уверенно об этом говорите…
– Говорю, потому что знаю… В моем лагере сидели его первые строители. Им всем дали пожизненное заключение. А вы говорите – Сталин… Не Сталин сажал, а «ленинцы» сажали!
«Вот это консультант, – думал я про себя, – такого консультанта у меня еще не было!»
– Потом, я должен вам сказать: лагеря не самое страшное в нашей жизни! Да, да, не смотрите на меня так. Людей надо приводить в порядок. Особенно молодое поколение. Распустились! Совсем распустились!
Он говорил словами одного из героев Григорьева – Пухова, начальника кадров ГУЛАГа, его замечательно сыграл в фильме Алексей Петренко.
– А Сталина не трогайте! Прошу вас! Вы начинаете фильм с похорон, это хорошо! Пусть народ увидит, как вся страна плакала!
Он взял со стола сценарий и стал читать:
«9 марта 1953 года хоронили Сталина, и наш фильм будет начинаться с похорон, с хроникального материала, снятого в тот далекий мартовский день, когда шел мокрый снег, когда вся страна была в великом трауре. Плакали женщины, плакали ветераны партии, плакали герои первых пятилеток, плакали солдаты, дошедшие до Берлина, плакали все, кто был на Красной площади, кто стоял на улицах у репродукторов, слушая речь Маршала Советского Союза, Героя Советского Союза Лаврентия Павловича Берии.
– Кто не слеп, тот видит, какого вождя потеряла наша партия! – плакал и он сам, ложно смахивая слезы из-под пенсне. – Кто не слеп, тот видит…
И между кадрами похорон мы видим, как, сменяя друг друга, появляются фотографии нашего героя, как бы подтверждая ту истину, что смерть Сталина вобрала в себя жизнь всей страны, жизнь целого поколения, родившегося, выросшего и воспитанного идеями верности великому вождю. Это сегодня мы знаем трагический финал культа, но тогда, тогда…
– Кто не слеп, тот видит…
Этот рефрен в речи великого маршала Берии пройдет рефреном по всему фильму…»
Он отложил сценарий, долго молчал.
– Замечательно сказано! «Кто не слеп, тот видит!..» – Иван Иванович был под впечатлением прочитанного. – И хорошо написано: «ложно смахивает слезы из-под пенсне». Хоть и не сидел ваш писатель, а написал здорово!
– Нравится?
– Очень! Народ рыдать будет! Никто из нас похорон Сталина не видел, а те, кто видел, – в лагерях остались!.. Сколько народу перепортили, Михаил Николаевич! – вдруг признался Иван Иванович, – За что? Я же не успевал ежедневно освобождаться, не успевал отчитываться! Днями и ночами кисти рук считали! Номера сверяли. В Москву отправляли. Потом ревизии приезжали и опять пересчитывали…
– Зачем?
Я был в шоковом состоянии. Мне не хотелось задавать других вопросов. Я ненавидел его! Я встречался с десятками людей, рассказывавших о лагерях. Прочитал их записки и воспоминания. Мне казалось – все знаю, но я ошибался. Те рассказы и воспоминания были от имени тех, кто оказался за колючей проволокой, как Иван Денисович у Солженицына, а от Ивана Ивановича я получал информацию о тех, кто стоял на вышке, кто руководил сталинскими лагерями.
Я позвонил в Москву Михаилу Александровичу Ульянову, который дал согласие сниматься в роли Ивана Саввича, начальника лагеря. Ему очень понравилась роль, между нами установились теплые взаимоотношения, он даже предложил поставить этот сценарий в Вахтанговском театре, где он сыграл бы главную роль. В фильме главную роль должен был сыграть Володя Гостюхин.
– Вы можете приехать в Минск?
– Зачем?
– Я вам приготовил сюрприз! Очень нужно! – и я рассказал Михаилу Александровичу о консультанте.
– Вы думаете, он откроется? Таким людям я не верю!
– Он уже открылся, а вам откроется еще больше!
Трубка долго молчала.
– Хорошо, – сказал Ульянов. – Я еду!
Увидев Ульянова, Иван Иванович вскочил и стал по стойке «смирно».
– Товарищ Маршал Советского Союза, докладываю…
Он обратился к Ульянову, как к маршалу Жукову, роль которого в последние годы играл в советском кино Михаил Александрович. Был он в форме полковника, грудь украшали ордена и медали ветерана Великой Отечественной войны.
– Товарищ Маршал Советского Союза!..
– Сядьте, сядьте…
Ульянов, как маршал Жуков, похлопал Ивана Ивановича по плечу, подал ему руку и сел напротив.
– Как живете? – спросил после молчания.
Иван Иванович не мог прийти в себя. Ему все еще казалось, что перед ним не актер Ульянов, а маршал Георгий Жуков.
– Рассказывайте…
Это была не просьба, это был приказ.
– Пятнадцать лет лагерей!.. – выпалил Иван Иванович.
– Как?
Ульянов пристально посмотрел на Ивана Ивановича.
– Пятнадцать лет, Михаил Александрович! – голос его дрогнул. – Начинал на севере, в Ухте, потом несколько лагерей в Сибири под Красноярском, родине писателя Астафьева. Закончил службу в Белоруссии.
– Тоже начальником лагеря?
– Так точно!
Ульянов пристально посмотрел на меня.
– Что-то я не слышал про белорусские лагеря…
– Я был начальником одной из тюрем!
– Это не одно и то же? – спросил я.
– Все зависит от статуса… какого режима лагерь… Вот вы, Михаил Александрович, начальник какого лагеря по фильму?
– Это вопрос не ко мне, а к режиссеру!
Я тогда только начинал работать с этим замечательным актером, еще не знал, что кроме «Нашего бронепоезда» сниму с ним «Кооператив “Политбюро’’», где он сыграет одну из главных ролей, но с первого шага мне стало ясно, что Ульянов, доверяя режиссеру, очень требователен к нему. Своим отношением к работе он подстегивал всю съемочную группу. Он всегда был скромен, деликатен в обращении с людьми. Я никогда не слышал от него «мне не нравится», он всегда шел от сути роли, сути сцены, которую надо снять. Работать с таким мастером одно удовольствие. Его планка настолько высока, что заставляет тебя быть в такой форме, которая не может не принести хорошего результата. Если бы я тогда не позвал в Минск Ульянова для встречи с консультантом, роль начальника лагеря была бы беднее.
– С моей точки зрения, – ответил я тогда, – вы начальник такого лагеря, который характерен для нашей страны того времени. Таких героев на советском экране еще не было! Мы открываем с вами нового героя! Поэтому Госкино СССР дало государственный заказ на эту картину.
– Значит, что-то меняется… – сказал Ульянов.
Это был май 1988 года. По стране шагала перестройка.
– Вашего брата у меня много сидело, – сказал Иван Иванович Ульянову. – Лидию Русланову знаете?
– А кто ее не знает…
Этот рассказ войдет в фильм, хотя его не было в сценарии Григорьева.
– Ее пригнали ко мне по этапу… Я, вообще-то, таких людей жалел… Коммунистов, что били себя в грудь, что они коммунисты, а сами вредничали, тех я не жалел, а вот вашего брата жалел… Как-никак Русланова… Как-то перед октябрьскими вызываю к себе, говорю: «Лида, спой!» А она мне: «Птица в клетке не поет!» Кому ты говоришь, спрашиваю, а она опять про птицу… Ух, упрямая бабища!.. Перед кем, говорю, ты ваньку валяешь, кого, сука, за нос водишь?.. Вагонами награбленное из Германии тащила в то время, как наш народ коммунизм строил! И не где-нибудь, а в лагерях!.. Мы ночами не спали, жен и детей своих не видели ради светлого будущего!..
– А кто вам мешал спать со своими женами? – улыбнулся Ульянов.
Иван Иванович на мгновение сбился.
– И что вы с ней сделали? – спросил я.
– Я эту птицу в клетку и запер…
Потом, после выхода фильма на экран, я получу десятки писем от людей, которые сидели вместе с Руслановой в лагере. Они подтвердят этот факт и будут благодарны, что вспомнили великую русскую певицу.
– Много вашего брата у меня сидело… Актеры, режиссеры, музыканты. Мы их «филармонией» называли… У меня даже театр был, постановки по праздникам давали… Я их жалел… С талантом люди… А вот этих горлохватов с партийными билетами я не жалел… Я их решал сразу! Освобождался каждый день, и не сотнями – тысячами!..
Он вдруг замолчал, пристально посмотрел на Ульянова.
– Осуждаете? Понимаю…
Долгое молчание.
– Я рассказал все честно, как было! Мне не стыдно! Я ничего не придумал! Это моя жизнь! Жизнь целой страны!
И снова долгое молчание.
– А моя правда в том, что от меня все отказались… Сын, дочь… В чем моя вина? Я присягу давал, Родине служил! С фронта в лагерь загнали, приказали – служи! И я служил! Не я собой распоряжался, а мной распоряжались! Что хотели, то и делали!
Он с трудом сдерживал себя.
– Извините…
Больше я Ивана Ивановича не видел. Звонил, приглашал на премьеру, – он отказался. Через год опять позвонил – телефон не ответил.
Вечером, на платформе у поезда, Ульянов сказал:
– Не верю, что он раскаялся! Такие не раскаиваются!
– А разве нам да фильма нужно его раскаяние? У нас другая задача!
Говорить было трудно, перрон был заполнен людьми. Все оглядываются на Ульянова, счастливы видеть его.
– Ну, и какая же у вас задача?
– Его надо растормошить изнутри, – сказал я. – Нужен умный, сильный и преданный Идее человек! «Кадры решают все», – сказал Сталин. Так вот он – лучший сталинский кадр! Пусть в нем узнают себя многие! Их правда обернется для них драмой. Пусть будет для всех стресс! Пусть!
Ульянов пристально смотрел на меня.
– Похоже, что мы с вами сработаемся, – сказал он.
– Дай Бог!..
Это был мой первый день, проведенный с Ульяновым.
Он сыграл Ивана Ивановича фантастично! Уверен, без этой встречи такого результата не было бы! Евгений Евтушенко напишет в рецензии на фильм, что у Ульянова после «Председателя» это вторая по мощности роль. А сам Михаил Александрович, как потом выяснится, будет выслушивать по телефону упреки высокопоставленных людей в ненужности этой роли в его биографии. В то время он был членом ЦК КПСС, членом Ревизионной комиссии ЦК КПСС, депутатом Верховного Совета СССР, лауреатом Ленинской премии и любимым артистом всего советского народа. На это надо иметь мужество! Одно дело, когда начальника сталинского лагеря играет, и пусть даже хорошо играет, неизвестный артист Пупкин, и другое дело, когда в этой роли личность, всенародно любимый артист!
Я многому у него научился! Меня поражала и поражает его скромность, фантастическая работоспособность, ум и уважение к партнеру. Артисты, снимающиеся с ним в одной сцене, дрейфят, у них коленки дрожат оттого, что напротив стоит Ульянов. Это похоже на то, как консультант Иван Иванович стоял перед ним по стойке «смирно». Или у режиссеров все внутри заклинивает, они не знают, что ему сказать, какое можно сделать замечание по поводу сыгранной сцены.
Я всегда говорю, что артисты растут на больших ролях, а режиссеры – на большой литературе и выдающихся артистах! Все мои фильмы заселены прекрасными актерами: Олег Ефремов, Петр Вельяминов, Евгений Лебедев, Леонид Марков, Александр Абдулов, Нина Русланова, Геннадий Гарбук, Леонид Неведомский, Владимир Гостюхин, Виктор Проскурин, Евгений Герасимов и, конечно же, актеры, с которыми я снял свои любимые фильмы: Алексей Петренко, Михаил Ульянов и Александр Филиппенко. Каждый из них что-то оставил в моей душе, о каждом из них своя память! Уже только одно общение с ними доставляет удовольствие, потому что у них, как у талантливых людей, свой угол зрения не только на профессию, но и что особенно важно в работе над фильмом, свой, неожиданный взгляд на роль и фильм в целом. Не скрою, я много раз оказывался не готов к общению с ними, но они приучили меня готовиться к этим встречам, придумывать варианты решения той или другой сцены и фильма в целом. Это очень интересное занятие: постоянно решать ребус, состоящий из вариантов снимаемой сцены. Едешь в метро, автобусе, машине, занимаешься домашними делами, а в голове крутятся варианты. Жена всегда смеется, мол, мухи закрутились в голове, а мне это помогает быть в форме, особенно в период простоя. Я так привык к этой форме работы над собой, что не представляю своей жизни без этого.
Я опять снимал вокруг Барановичей. Даже в городском парке, за гостиницей «Горизонт», где я всегда живу, умудрился доснять кадры первомайского парада на Красной площади. Кругами ходили люди с портретами Сталина. Гостюхин с мальчиком на плече кричал «ура!» Сталину, который – якобы – стоял на Мавзолее, а потом все снятое я смонтировал с хроникой Сталина, и получилось очень даже хорошо: Кузнецов, так звали героя Гостюхина, нес на плече своего сына, кричал, как и все тогда кричали: «Да здравствует Сталин!», тянулся руками к нему, как и все тянулись в те годы, а потом верный сталинист покончит с собой, кинется в колодец лестничной площадки с пятого этажа.
Затем начали снимать в павильоне. По сценарию герой Алексея Петренко, бывший начальник кадров ГУЛАГа, работал в Пушкинском музее в Москве. Проходы по музею мы сняли в Москве, а вот помещение музейного запасника, где проходила сцена, художник Владимир Дементьев построил в павильоне «Беларусьфильма».
Бездари похожи друг на друга бездарностью, таланты – одаренностью. Все сказанное выше о Михаиле Александровиче Ульянове я мог бы с чистой совестью отнести к Алексею Васильевичу Петренко. Это уникальный актер и человек. Я благодарен судьбе, что познакомился с этим человеком, снял с ним два фильма, приступая к новой работе, я прежде всего думаю, как занять в новом фильме этого чудного артиста. Я горжусь нашей дружбой, горжусь, что есть на свете Галюся (жена Петренко), человек, так много сделавший для меня в жизни. Я могу написать о них книгу, но сегодня я хочу вспомнить, как начинались наши отношения, как мы вместе сели в «Наш бронепоезд»…
Я был в шоке от первого дубля. Я видел разных артистов, но то, что начал делать Петренко, убило меня. Я не знал, что ему сказать, не мог внятно сформулировать замечания. У каждого артиста своя манера работы. Оговорив с Алексеем Васильевичем сцену и договорившись, что в ней надо играть, я сделал паузу между съемками, дав возможность Петренко подготовиться. Ему поправили грим, все вроде готово в павильоне, а артиста нет. Я увидел Алексея в другом конце павильона. Он быстро ходил между декорациями другого фильма, размахивая руками, и что-то про себя говорил. Я понял, что он артист, который готовит к сцене себя сам. Я не стал мешать. Пусть. Подошел к Галине Петровне, жене, спросил:
– Это манера Алексея Васильевича?
– Не мешайте ему, Миша, – сказала Галина Петровна. Это потом, позже, я стану называть ее Галюся. – Пусть он походит по павильону. Я знаю его давно, и если у вас все готово, скажите мне, я позову.
Охранник сталинского лагеря, которого играл Владимир Гостюхин, приезжает к своему бывшему начальнику кадров ГУЛАГа Пухову с надеждой убедиться, что все, что они делали в лагерях, – справедливо и в убийстве людей они неповинны.
Пухов встречает его словами:
– Вот, посмотри, что сделали с Пуховым. В подвал к Пушкину посадили в благодарность за мою работу.
– А пенсию тебе разве отказали? – спрашивает Гостюхин.
– Пенсия? Кость! А я не собака! Я на любой работе работать могу, и меня не унизишь! Всегда Пуховым останусь!
– Ты вроде с детьми работал?
– Два года начальником лагеря. Ушли. Дети – мерзавцы, хоть и пионеры, вожатые – бездельники и проститутки, думают только о разврате. А сейчас сюда швырнули, в это паучье гнездо. Старики еще побаиваются – все же мы их воспитали, а молодежь – поганки! И это их из наших советских вузов выпускают! Ничего святого, что думают, то и говорят! Я писал, писал в ЦК, но аппарат у нас не тот, засорили аппарат. Взяточники, бюрократы! Никто ничего не хочет делать! Полная запущенность!
Петренко начал сцену мощно: высокий и крупный Пухов с чувством собственного достоинства шел между скульптур пушкинского запасника и, увидев своего бывшего сослуживца в исполнении Владимира Гостюхина, вдруг преобразился, вошел в раж и начал сцену с обидой на всех за свое униженное состояние. В конце дубля вдруг побледнел, Галя в испуге кинулась к нему, мы уложили Алексея на диван, послали помощника режиссера за таблетками. Он лежал – могучий, как Шаляпин на знаменитой фотографии, – и никто из нас, бездарей, не мог помочь великому русскому артисту.
Принесли таблетки, Алексей съел их, полежал немного, потом поднялся и вновь с чувством собственного достоинства пошел между скульптур пушкинского запасника. В этом дубле, увидев Кузнецова, он обрадовался встрече с близким человеком, начал от радости плакать, рассказывать о своей ужасной жизни в подвале Пушкина. Это был совсем другой вариант сцены. Юра Елхов снял его, мы сели у монитора и посмотрели.
Алексей Васильевич сказал:
— Нужен еще вариант? Что скажет режиссер?
Так начиналась наша первая работа.
— Режиссер скажет, что начинать со слез неверно.
— Почему?
— Надо начинать с радости встречи. Только тогда, когда Гостюхин спросит о пенсии Пухова, тем самым задев самое больное у него, он дает возможность ему открыться, а открывшись, проронить слезу. Мы все знаем, как плакал Гитлер, и Пухов начнет плакать только тогда, когда будет задето его самолюбие.
— Он правильно говорит, – скажет за моей спиной Галя.
Так начинались наши отношения.
— Я понял!
Со временем мы будем понимать друг друга с полуслова, а тогда, на первой нашей картине, мы присматривались друг к другу, вернее, они присматривались ко мне. Я знал, что в их доме есть один друг – Никита Михалков, а потом появился я. Приезжая в Москву, я буду ездить на электричке в Балашиху в их загородный дом, Галя будет кормить меня потрясающим украинским борщом, который Алексей ест утром, днем и вечером. Мы будем говорить о кино, генерале Лебеде, который тоже стал их большим другом, потом сделаем документальный фильм о замечательном русском писателе Викторе Астафьеве. Мы будем звонить друг другу, у нас появятся замыслы на будущее, и мы будем жить этими надеждами.
Он снова шел среди скульптур пушкинского запасника, с черными нарукавниками на пиджаке, в галифе и хромовых сапогах. Шел будто сквозь строй стоящих перед ним заключенных. Увидев Кузнецова – Гостюхина, замер от неожиданности, и слезы радости потекли по его лицу. Потом бросился к нему, как к спасителю, и стал говорить о своем унизительном положении среди этого быдла, окружающего его в пушкинском подвале, – в нем забурлила кровь, старая лагерная закваска. Пухов стал преображаться и поносить все на свете. Он постепенно оживал и становился тем Пуховым, которым был раньше. Это было третье решение, оно и вошло в картину. Тогда я понял, что Петренко – актер третьего дубля.
Наша работа – это работа большого коллектива. Съемочная группа – это в среднем сорок-пятьдесят человек, и ты вступаешь с ними в странные отношения. Ты влияешь на них, но и сам испытываешь их влияние. Однако в голове держишь собственную задачу, и в итоге получается не совсем то, что ты хотел, потому что на окружающий мир, на снимаемую сцену твоими глазами смотрит оператор, актер исполняет то, что ты определил, но по-своему. Потом смотришь материал и видишь, что это уже не совсем твое. Твоя идея оплодотворена другими. Впрочем, я редко жалею о том, что ранее написанное претерпевает некоторые изменения. Потому что люблю этот вольный процесс самой работы, самого общения с актерами.
За многие годы работы на студии я редко менял съемочную группу. У меня почти на всех фильмах был один и тот же директор – Алексей Михайлович Круковский. Умный, деловой, преданный кино человек. Я не могу сказать, что он был предан именно мне, но то, что его жизнь на киностудии была связана со мной, – это факт. Каждый раз, начиная новый фильм, он говорил мне:
– Зачем ты опять лезешь на рожон?
– Какой рожон?
– Опять фильм будет под контролем, а это нервы всей съемочной группы! Опять будут устраивать просмотры, следить за материалом! Зачем тебе это? Все живут как-то иначе, спокойно работают, у всех хорошие отношения с начальством. Зачем тебе все это?
– Я ничего не могу сделать! Видишь, какой хороший сценарий. Тебе нравится?
– Ну и что, что хороший! Из-за него у нас жизни не будет!
Всегда ворчал, а все равно работал. И работал прекрасно!
– Леш! Мы с тобой сняли «Возьму твою боль», сняли «Знак беды», теперь работаем с такими прекрасными актерами. На нашей студии они никогда не работали и работать не будут.
