Продолжение. Начало здесь.
– Ты хотела сегодня мужчину, я тебя познакомила с настоящим мужчиной, – сказала Вера. – Проводите меня домой, а потом заберешь Пташука к себе. Ты когда уезжаешь?
– Сегодня вечером.
– Тебе повезло, – продолжала режиссировать ситуацию Вера Хитилова. – Мы покажем тебе Прагу. Лола, тебе нравится этот белорус?
Лола пожала плечами.
– Его очень много!
– Когда много всего – это не порок. – Вера входила в азарт: казалось, что она трезвела. – Он чем-то похож на чеха. Наши такие же крепкие, как ты. Чешские женщины довольны ими. Не знаю, как белоруски, но иметь такого мужика в постели – одно наслаждение.
– Девочки! – сказал я, – Хочу в отель! Я устал! Я ничего не хочу!
Вера поднялась и долго смотрела на меня.
– Лола! Мы его придумали! Мы из него сделали секс-гиганта, а он бежит от нас. Нехорошо, белорус!
– Они все, русские, такие! – сказала Лола, – Поматросят и бросят!
Я возвращался в гостиницу один. Я никогда не видел утренней Праги, никогда не хотел жить нигде, кроме Минска, но какую Прагу я открыл для себя в то утро – никогда не забуду. Помню все до мелочей, и если бы мне сегодня пришлось выбирать, в каком городе жить, после Минска выбрал бы Прагу. Это действительно славянский город. Не зря наша культура так связана с этим городом. Такое же чувство у меня осталось от Югославии, от сербского народа, но Прагу никем и ничем заменить нельзя. До сих пор не могу опомниться от ощущения, что все, что я видел в то утро, – сон. Каждое лето мне хочется в Прагу – пройтись по узким утренним улочкам, насладиться тишиной еще спящего города, выйти к центру и долго стоять на старой площади, вслушиваясь в уникальный бой часов на ратуше.
Позже я бывал в Китае, Англии, Италии, пытался сравнивать увиденное. Понимал красоту каждой из этих стран, но душа моя тянулась в родную деревню. Как ни странно, все, что я видел в жизни, в какой бы стране мира ни приходилось быть, все сравнивал со своими Федюками. Ничего не могу с собой поделать: иду по Пекину, еду в метро в Лондоне, хожу по улочкам Венеции, лечу в самолете над Альпами, гуляю по набережной в далекой Шотландии, а вижу свои Федюки.
Воспоминание седьмое
Меня мучила совесть. Прошло два года, а я не поставил памятник на могиле мамы. Два лета был занят фильмом «Момент истины», снимал в пятидесяти километрах от дома, а сделать ничего не мог. Ежедневные изнурительные съемки доконали меня, и только закончив их в Слониме, я поехал к маме на кладбище.
Положил на могилу цветы, налил в рюмки водку: маме, отцу, деду, бабке, прабабке, прапрабабке, двум братьям меньшим – Иванку и Толику. Долго стоял с рюмкой у их могил, выпил за них и не заметил, как ко мне подошел наш сельский священник, отец Александр. Он венчал моих родителей еще до войны, крестил меня в 43-м, хоронил отца в 46-м и мать в 98-м. В 56-м, когда я закончил Федюковскую семилетку, настоятельно отправлял меня в духовную семинарию. Мы вспоминали с ним об этом в день похорон мамы и теперь снова вернулись к тому разговору.
– Я всегда любил ваш дом, – признался мне батюшка. – В нем жили очень набожные люди. Верю, что и ты такой!
– Я всегда живу с Богом в душе, – ответил я. – Моя дочь вышла замуж за священника. Моя жена очень верующая женщина.
– Слава Богу! – сказал отец Александр и перекрестился.
– Я всегда осознавал и осознаю, что не сам пришел к тому делу, каким занимаюсь, что это воля Божья и всё, что я сделал, сделал тоже по воле Бога! Я часто анализирую время и прожитые годы, анализирую ситуации, в которых мне приходилось принимать решения, и всякий раз прихожу к выводу, что не я шел – меня вели, с того момента, когда вы крестили меня в этой церкви.
– Я тогда только начинал службу. Я открывал эту церковь. Людям навязывали католицизм. Простому человеку не было никакого хода в жизни, если не примет католическую веру. Посмотри, с одной стороны Щары стоит величественный костел, а с другой наша маленькая церквушка, которую ежегодно ломали и обворовывали.
— Был бы я богатым человеком, как новые белорусы… Ничего не хотел бы, кроме как построить в своей деревне Храм, – сказал я и посмотрел на батюшку. – Поверьте, я говорю вам правду!
— Не знаю, как построить, но обновить этот давно надо. Раньше и по деревням ходил, собирал деньги на ремонт нашего Храма, а теперь у меня уже нет сил. Каждый день прихожу сюда и вижу, сколько народу уже нет. В 46-м могила твоего отца была окраиной кладбища, а теперь, видишь, – на километры раздвинулось! Раньше люди умирали реже, чем сегодня.
– Может, из-за Чернобыля?
– Раньше веры было больше!
Узкой тропинкой мы пошли к Церкви. Маленькая бревенчатая избушка, обитая снаружи вагонкой, – это и была моя Церковь, где венчались мои родители, где в январе 1943 года крестили меня в честь Архангела Михаила и где с 1940-го служит отец Александр.
Он открыл дверь, и мы вошли в Храм моего детства. Бумажные иконы, хоругви, Царские Врата, оклеенные бумажными цветами, тумбочки для исповеди – все это выглядело убогим и нищим, и человеку постороннему показалось бы негодным для Храма Господнего, но если внимательно ко всему присмотреться, то и от бумажных икон и стареньких хоругвей, которые несли во время похорон моей мамы, и бумажных цветов, украшавших Царские Врата и иконы, веяло такой теплотой и негой, что я сразу расслабился и не мог сдвинуться с места. Все всплыло в моей памяти; молодая мама ведет меня к причастию. Уже будучи вдовой, она искала уединения в Церкви, в молитве и каждый праздник водила меня на причастие в Храм. Мы шли через луг, через поле босиком, мама впереди, а я сзади. Мама часто останавливалась и поджидала меня, а подходя ближе к Церкви, мы вслух читали «Отче наш» и крестились. И еще я помню слезы. Они душили меня всякий раз, когда начинал петь деревенский церковный хор. Я и сегодня не могу избавиться от этих слез. Всякий раз, когда прихожу в Храм, независимо где, в Минске или в Москве, в Храме Христа Спасителя, и когда начинает петь хор, – я плачу. Ничего не могу с собой поделать, слезы душат меня, я задыхаюсь и выхожу на улицу.
– Это моя обитель, – сказал отец Александр. – В ней я прослужил больше шестидесяти лет. И если сподобится, Господу Богу хочу служить еще.
Я стоял посреди Храма и не мог опомниться от нахлынувших на меня чувств. Я помнил отца Александра молодым, стройным, с низким голосом и чистой, светлой улыбкой. Теперь передо мной стоял старец, весь белый как лунь, но с такими же чистыми и светлыми глазами. Вдруг показалось, что ничего не произошло, я такой же, как и прежде, и стою не один, а с мамой, она держит меня за руку и в момент, когда надо креститься, подталкивает меня к кресту.
«Всемилостивая Владычица моя, Пресвятая Госпожа, Всепречистая Дева, Богородице Марие, Мати Божия, – обратился отец Александр к иконе Божьей Матери, – несумненная и единственная моя надежда, не гнушайся мной, не отвергай меня, не остави меня! Заступись, попроси, услыши! Виждь, Госпоже, помози, прости, прости, Пречистая!..
– Знаешь историю этой молитвы? – обратился ко мне отец Александр.
– Нет.
– Запиши ее и молись каждый день.
Я записал.
– В 1928 году, перед арестом и ссылкой на Соловки, иеромонах – позже иеросхимонах – Самсон увидел во сне Серафима Саровского, который читал ему эту молитву. Она спасала его в лагерях и тюрьмах. Его пытали, расстреливали. Он был духовником советских академиков Павлова и Филатова. Его судьба уникальна! Вот что делает Вера и Дух! Желаю и тебе пронести ее через всю твою жизнь.
Я запомнил эту молитву на всю жизнь. Называется она «Всемилостивая».
Мы перекрестились и вышли из Храма.
– Иисусова молитва – сила ограждающая, утешающая и успокаивающая. Признаюсь тебе: моя жизнь теперь – почти непрестанная молитва.
Мы долго шли молча, и я понимал, что происходит на душе у отца Александра. Когда остановились у его дома, он сказал:
– Может, мы с тобой больше не увидимся, я хочу, чтобы ты кое-что запомнил. Первое. Бойся не иметь самого любимого занятия в жизни, радости и потребности – молитвы. Бойся молиться не умом и сердцем, а вычитывать механически, «попугаем». Бойся людям жаловаться на свое здоровье, на неудачи. Ни о ком ничего плохого не говори, не злословь. Приучай себя к радостной мысли, что жизнь без вечности — абсурд, ложь, обман, а Христос воистину – не миф, не выдумка, а единственный смысл жизни. Второе. Богоматерь – живая, видит и слышит нас, и нам дана Заступницей. А тысячи угодников Божьих – живые наши помощники.
Я стоял возле старца и чувствовал в себе такую легкость, будто парил в небе. А когда вошли к нему в дом, я был поражен увиденным: ни одной лишней вещи. Над кроватью вместо обычных ковриков – коврики из молитв. Вот один из них:
«Господи Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя! Помилуй мя по великой милости Твоей; и мя помилуй; не осуди мя по деяниям моим, не осуди мя по делам моим, не осуди мя, милостив буди ми. Не осуди мя, не отступи от мене! Спасе мой и Боже мой – помилуй мя! Буди милостив мне, грешнику!»
– На земле только одно счастье для всех: жить с Богом, быть рабом Господа Иисуса Христа! – тихо сказал отец Александр. – Все мешающее этому – есть вражда на Бога и на самого себя.
Он проводил меня до калитки.
– Помни! Первейшая наша забота – молитва, беседа с Небом! Но чтобы молиться, надо беречь себя, то есть свой язык, свои чувства, свои глаза и уши, беречь свою совесть, свой ум от гнусных, вредных и злых мыслей, желаний, стараться быть собранным, помнить, что Бог все видит, слышит, стараться приучать себя к непрестанной молитве идя, сидя, лежа, за столом, беседуя, отвечая, рассуждая. Но чтобы никто об этом не знал, даже ваш самый близкий человек! – И как бы зная мое состояние, добавил: – Не терзай свою душу! Освободишься и поставишь матери памятник. Даст Бог мне здоровья, я отслужу на ее могиле молебен. Верю, что все будет хорошо. И за кино свое не волнуйся! Я каждый день молюсь, чтобы у тебя получилось!
Мы долго молчали.
– Вся моя жизнь здесь – вот эта тропинка. От дома до Церкви. Другой жизни я не знаю. – Он опять помолчал. – В природе ничего не изменилось: этот луг, река Щара… Только деревья на кладбище выросли. Я уже ко всему приготовился… Пошли, я тебя провожу
Мы медленно пошли по тропинке.
– Вторая наша забота после молитвы – любовь к окружающим. Апостол Павел говорил: «Любовь не умеет завидовать, не гордится, не знает дерзости и наглости, не умеет и не знает на своем настаивать, не сердится, не раздражается, не умеет думать про что-то плохое, плачет, когда видит и слышит неправду, насилие, обман, ликует и радуется радости у ближнего, всех любит, всем верит и всем доверяет!» Я мало читал, мало знаю, но последнее мое потрясение — Гоголь! Церковь должна причислить к лику Святых! Он посланник Божий! Он не брал перо в руки до тех пор, пока не помолится! «Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всяк человек, не только один я. Дело мое – душа!» Это сказал Николай Васильевич! Я рад, что ты открываешь для себя этого писателя. Его идеи о преобразовании жизни в духе Православия до сего дня ждут воплощения. Вопрос возврата русской культуры к Святому Православию – это вопрос жизни будущей России! Это тоже Гоголь! Не будучи постриженным, он вел жизнь инока. У него не было собственного жилища. Свою долю наследства он разделил между родными и нищими. Гоголь никогда не был женат, не был близок ни с одной женщиной. Он всю жизнь пребывал в послушании у своего духовного отца.
– А его смерть…
– За несколько часов до смерти Гоголь повторил несколько раз: «Давай, давай! Ну что же?» Потом закричал: «Лестницу, поскорей давай лестницу!» Это он просил лестницу, возводящую к Богу. И Пушкин за несколько минут до смерти схватил за руки сидящего рядом Даля и тоже закричал: «Ну, подымай меня, идем… да выше, выше… идем…» Потом открыл глаза, лицо прояснилось: «Кончена жизнь», – сказал тихо и умер! Много тайн мы еще не знаем! Их откроют уже другие поколения!
Я смотрел на батюшку. Его не было рядом со мной. Взор его был обращен куда-то далеко-далеко. Я не знал, о чем он сейчас думает, где были его мысли, я видел только одно: глаза его светились и в них было столько чистоты и мудрости, что я боялся разрушить этот миг, боялся помешать батюшке общаться с Богом!
– Последние слова, сказанные Гоголем в полном сознании перед смертью, были: «Как сладко умирать!» Зная, что именно страх смерти был основой его всежизненного покаяния, мы можем прикоснуться к величайшей тайне, сокрытой за этими словами, несущими глубочайший смысл.
Батюшка помолчал, потом перекрестился и начал читать:
– «Никтоже притекаяй к Тебе, посрамлен от Тебе исходит. Пречистая Богородица Дево, но просит благодати и приемлет дарование к полезному прощению!» Это молитва, составленная Гоголем к Пресвятой Деве Марии Богородице. Ее очень любил государь Александр III и Бисмарк, а также иноки Афонского скита.
– Я пойду…
Сказал, а сам не двинулся с места.
– Иди!
Глаза его впились в мои глаза.
– Имей обязательную ежедневную привычку: отходя ко сну, просмотреть пройденный день, обязательно записать все укоризны твоей совести и под впечатлением этого пережитого – принести свои молитвы на сон Богу и Божьей Матери, умоляя о прощении и о помощи все это возненавидеть и не повторить! И еще… Никогда не поправляйся, никогда не извиняйся, если ошибся. Бойся бояться осуждений тебя.
Не бойся, а радуйся, если о тебе будут думать и говорить плохо. Смиренно сердце радуется, когда о нем говорят плохо. Терпи всегда только молча, не умей злиться или обижаться. Ведь они радостей наших совсем не знают!
– Спасибо!
Он перекрестил меня.
– Я буду молиться за тебя!
У машины я оглянулся. Отец Александр стоял среди огромного поля сжатой ржи. Я возвращался в Минск и чувствовал его молитву:
«Всемилостивая Владычица моя, Пресвятая Госпоже, Всепречистая Дева, Богородице Марие, Мати Божия, несумненная и единственная моя Надежда, не гнушайся меня, не отвергай меня, не остави меня. Заступись, попроси, утешь. Прости, прости, Пречистая!»
