Продолжение. Начало здесь.
…Он помолчал.
– Так что России еще раз придется удивиться, открыв для себя нового Сталина.
– Я первый…
Он привел меня в комнату отдыха. Там, на огромной стене, висел портрет генералиссимуса Сталина.
– Этот портрет привезли весной сорок пятого в Берлин. Некоторое время он висел на рейхстаге, потом на площади. Разве можно его победить? Посмотрите внимательно. Разве Гитлер мог его победить? Американцы выкупили этот портрет, повесили в комендатуре, здесь, на этой стене. Он мне достался в наследство. Студентов-психологов приводят сюда изучать его взгляд. Вы посмотрите – это не фантазия художника. Это взгляд великого диктатора XX века.
Я вышел на небольшую площадь перед президентским особняком, закурил и долго стоял, не зная, куда идти. Всякий раз, бывая за границей, я испытываю одно и то же чувство: через день-два уже скучаю по дому, не знаю, куда себя деть. Это было в Англии, Германии, Швеции, Италии, Польше, Болгарии, Шотландии, Китае, Югославии, Чехии, Словении. Везде было одно и то же – мне хотелось домой, но тогда судьба вела меня, предстояло многое открыть из того, чего я не знал.
Рядом со мной остановился «Фольксваген», за рулем сидел президент университета. Увидев меня, подъехал ближе, вышел из машины.
– Вы остановились у Розалинды Сарторти?
– Да.
Розалинда Сарторти – профессор Свободного университета, специалист по советскому кинематографу, мой большой друг.
– Могу вас подвезти.
– Спасибо.
Я сел в машину, и мы поехали.
– Если бы не Розалинда, наши студенты не знали бы советского кино. Но темой ее профессорской диссертации была газета «Правда».
– Как?
– Да, господин Пташук. Она называлась: «Роль фотографий «Правды» в трудовом подъеме 30-х годов».
Я пришел к выводу, что «они» знают о нас больше, чем мы сами о себе. При Свободном университете создан Институт Восточной Европы, финансируемый конгрессом США точно так же, как и радиостанция «Свобода».
– Розалинда защищалась в Москве? – спросил я.
– В Америке.
Мы ехали по зеленым улочкам Западного Берлина.
– Ваш Институт Восточной Европы занимается только нашей страной?
– Всей коммунистической Европой.
– Теперь, когда распалась вся система, конгрессу США, видимо, нет резона содержать ваш институт?
– Наши ученые обратились в конгресс с предложением продлить финансирование до конца XX века. Они выдвинули теорию, что XXI век начнется с распада России.
Я вздрогнул.
– Как?
– Россия – многонациональная империя. История учит, где много наций, там не может быть хорошо. Все захотят самостоятельности. Все начнется с Кавказа. Это самое уязвимое место России.
– Вы в это верите?
– Я – историк. Чем отличается немец от белоруса? Вы – белорус?
– Белорус.
– Или чеченец от немца? Ничем! Чеченец видит, что белорус живет в своей стране, а у него своей страны нет. Почему? Самое страшное, что Россия сама спровоцирует этот распад.
На Манзельштрассе, у дома, где жила Розалинда, мы остановились.
– Я не Нострадамус, я – ученый. Моя профессия – предвидеть развитие Европы в XXI веке. Все мы взаимосвязаны. Ваш распад не может не отразиться на Европе.
Внутренним двориком он привел меня к подъезду Розалинды.
– Я хочу предложить вам сотрудничество с нашим университетом, – сказал он после долгого молчания.
– В качестве кого?
– Я хочу, чтобы вы читали нашим студентам курс постсоветского кино. Ваши фильмы – доказательство нового взгляда на историю России.
– Я плохо владею немецким.
– Не страшно. У вас будет переводчик
И тут случилось неожиданное. Из окна первого этажа послышался русский мат, притом такой отборный, какой дома редко услышишь. Я посмотрел на президента, тот – на окно и сказал:
– Сюда переехали русские евреи!
– Как?
– Им разрешили жить в Германии – тем, кто пострадал от фашистов. Они живут лучше немцев! Вся Германия заселяется евреями. Они едут из России, Польши, Молдавии, Украины, Узбекистана… Им платят пенсию! У них деньги. Весь частный сектор Западного Берлина уже заселен ими. Это тоже проблема для Германии. Как до войны. Вы думаете, Гитлер воевал с коммунистами?
– А с кем?
– С евреями!
После мата из окна послышался крик: Муся кричала на Абрама, дескать, зачем он привез ее в эту вонючую Германию, надо было ехать в Америку. Абрам отвечал, что она со своим толстым задом не нужна Америке…
– Вы были в нашей библиотеке? – спросил перед уходом мой знакомый.
– Еще нет.
– Попросите Розалинду, пусть она вам покажет.
– Спасибо.
Я был в восторге от библиотеки Института Восточной Европы.
– Здесь весь Советской Союз, – сказала Розалинда.– Назови любую газету СССР, и компьютер покажет, что в этой газете. Не только газеты, но и книги, журналы в любой области.
– Это вы так изучаете своего врага? – улыбнулся я.
– Не только врагов, но и друзей тоже.
Мы шли по огромному компьютерному залу. Студенты владеют компьютерами, им доступна любая информация в мире. Эти машины подключены к Интернету. Интернет – самый современный читальный зал в Европе.
– Хорошо!
Я решил проверить машину и назвал свою районку.
– «Строитель коммунизма». Орган Ляховичского райкома КПБ. От 16 декабря 1965 года.
– Место издания? – спросила Розалинда.
– Ляховичи Брестской области. Беларусь.
Все мои данные заложили в память компьютера.
– Что вам интересно в этой газете?
Через две-три минуты на мониторе появилась моя районка.
– Читай!
– «Сообщение ТАСС. В Советском Союзе досрочно завершена программа пусков ракет-носителей в район акватории Тихого океана…» А что на второй странице?
Компьютер перевернул страницу.
– «Все резервы – в действие!» Ну, это колхозные дела. Это совсем не интересно для вас.
– Как посмотреть,– улыбнулась Розалинда.– Например, вот это… «Студенты Ляховичского ветеринарного техникума прибыли на практику в колхоз, где выращивают племенных быков…» Разве не интересно?
Перевернули третью страницу, и я ахнул – в нижнем углу была помещена фотография моей мамы! Надо же такому случиться – приехать в Германию, прийти в читальный зал Института Восточной Европы при Свободном университете Западного Берлина, перелистать свою газету и увидеть маму! Только ради этого стоило приехать!
– Это моя мама! – сказал я Розалинде.
Она посмотрела на меня, потом на фотоснимок.
– Ты копия мамы! Сколько ей здесь?
Я подсчитал. Мама 1916 года. Выходит, было ей сорок девять лет.
– Как мне сейчас!
– 11 лет возглавляет льноводческое звено в колхозе «Октябрь» Мария Семеновна Пташук. И всегда она получает высокий урожай семян и волокна,– читала Розалинда.– В этом году звено Марии Семеновны выращивало лен на 40 гектарах Получено 5,7 центнера с гектара. Продукция поступает государству только высокого качества».
Мы долго молчали.
– Она жива? – спросила Розалинда.
– Да.
Тогда мама еще была жива.
– С тобой живет или в колхозе?
– Уже со мной.
Я все еще не мог прийти в себя от встречи с мамой. Мы вышли из библиотеки и направились к машине.
– Здесь ты можешь найти любую информацию в мире.
– Будет ли когда-нибудь такое у нас? – сказал я после молчания. – А если будет, то когда?
Опять замелькали зеленые улочки Западного Берлина.
– Не будь твоей страны, я не стала бы профессором! – сказала Розалинда.
– Вы на нас зарабатываете, делаете себе биографию, а мы гнием в нищете. Разве это справедливо?
– Справедливо!
– Почему?
– Не можете сами использовать свои богатства – используют другие.
Наверно, она была права, но гордыня не давала мне покоя.
– Открой дверь! – вдруг сказал я. – Останови машину!
Продолжали мелькать зеленые улочки Западного Берлина.
– Останови машину! – крикнул я.
Розалинда продолжала лететь по центру.
– Останови машину! – я толкнул дверь.
Розалинда вздрогнула и остановилась.
– Ты живи в богатой стране, а я буду жить в бедной…
Я вышел из машины и пошел по центральной улице Западного Берлина.
Уже темнело.
Улицы, витрины магазинов, машины, все вдруг стало красным. Я сам был красным. Шел и мучился вопросом, которым мучаюсь каждый раз, находясь за границей: почему у нас все не так, почему мы отстали от всего мира?
Розалинда догнала меня у кирхи, в самом центре Западного Берлина.
– Извини меня…
Потом мы сидели у нее на кухне, пили кофе.
– Ты будешь у нас работать? – спросила Розалинда.
– Я дал согласие.
Мы долго молчали. Настроение у меня было гнетущее.
– Наши ученые утверждают, что вам будет трудно преодолеть нищету,– говорила Розалинда.– Мы ведь до падения Берлина были богатыми…
Я закурил, долго смотрел в окно.
– Твоему поколению обещали жизнь при коммунизме. Обманули. Вы – терпеливый народ. Вы все списываете на войны. А надо списывать на политиков.
Я поднялся, чтобы одеваться.
– Ты куда?
– Уезжаю…
Я уехал московским поездом в Минск.
Больше с Розалиндой не встречался. Перезванивались, через знакомых передавали приветы, но прежних отношений уже не было.
Прошло несколько лет, и я получил от нее факс:
«Жалеем, что ты не работаешь у нас. Тебя все любили. Ты русский, с которым нам всем было хорошо. Мы знаем, что из таких русских, как ты, состоит вся Россия, хотя ты и белорус…»
Больше ехать в Германию я не хочу.
Деревня Федюки
После съемок в Гродно я поехал в Федюки. Мама встретила меня, как с погоста,– причитала, обнимала.
– Снял? – спросила, как опытная кинематографистка.
– Снял!
Околдованный тишиной деревни, тишиной, подобной которой не бывает в городах, я отдавался в ее полную власть. Спал двое суток и не хотел просыпаться. Порой чудилось, что я на съемочной площадке в окружении Сталина, Хрущева, Брежнева и Чапаева, но тут же за окном кричали петухи, напоминая, где я нахожусь.
«Этого не может быть! – думал я с какой-то странной радостью, и все, чем жил последние месяцы, казалось незначительным и жалким.
Я вышел на улицу. Деревня была в тумане. Луна плыла по небу так же, как и миллионы лет назад. Заглядывала в окошки домов и озаряла неверным светом людей, готовых уже подниматься, чтобы снова пахать, сеять, убирать урожай. Этот повседневный труд и есть их жизнь.
Через огороды я вышел на выгон, и, если посмотреть со стороны, наверное, выглядел привидением. Все вокруг было накрыто белой скатертью тумана, и в этом тумане двигались только я по земле и луна в небе! Невыразимое спокойствие великой и безнадежной печали овладело мною. Я думал о людях, когда-то живших в этой деревне, исчезновения которых с земли не заметила даже луна. Одно я знал: есть что-то высшее, есть тайна, которая молчаливо таилась в этой ночи. И впервые мне пришло в голову, что, может быть, то, ради чего мы живем, мучаемся на этой земле,– это ощущение самой жизни, умение раствориться в молчании ночи, стать частью ее. Чтобы с восходом солнца принять его лучи и радоваться своему обновлению. Приходит новый день, и ты уже другой, но в памяти запечатлелась эта молчаливая ночь, и ты всю жизнь будешь о ней помнить. И ночь, и туман, казалось мне, опустились на землю только затем, чтобы я еще больше любил и ценил утро.
Я не пошел до конца выгона, так как начиналось болото, повернул назад и замер. Навстречу мне, в белой, длинной, до пят, домотканой сорочке, сливаясь с туманом, двигалась мать. Я узнал ее и пошел быстрее. Всякий раз, когда я ночью шел на выгон или в поле, она шла за мной и всякий раз спрашивала, зачем я это делаю? Для нее этот выгон, этот белый туман были обычными, как сам уклад крестьянской жизни. Они были такими же, как эта луна, в которой она тоже не видела ничего особенного. Для нее особенным было одно – мое поведение. Она протянула мне куртку, пристально вглядываясь в глаза.
– Простудишься!
И все, больше ни слова.
Во дворе меня ждал дед Пивош – муж моей родной по отцу тетки Мани. За всю свою жизнь он из деревни никуда не выезжал, если не считать трех лет службы у Пилсудского под Варшавой. Он приходил рано утром и ждал, когда я встану, приду на кухню и мы с ним выпьем за мой приезд.
– Здорово, дядька!
Мы обнялись и трижды поцеловались.
– Здоров, здоров!
Он поставил на стол бутылку своей собственной продукции.
– Все гонишь? – спросил я.
– Сегодня все гонят. В Федюках нет хаты, чтобы не гнали. Ты попробуй! Свежак!
Чокнулись, выпили, закусили.
– Ну, как там Кремль?
Этот вопрос всегда задавал дед Пивош, когда встречались.
– А чего Кремль? Как стоял, так и стоит. Хозяева меняются, а он стоит,– ответил я,– Как наш сельсовет.
– В селе болтают, что ты их в кино снимаешь? Это правда?
– Кого – их?
– Усатого, Никиту и этого, носатого…
Дед разлил еще по одной.
– Так это же кино! Там артисты!
– Все одно… Ты же видел их?
– За ручку здоровался,– соврал я.
Деду это понравилось.
– Ну, давай!
И он одним махом опрокинул стакан.
– Я тебе так скажу…
Дед Пивош пил и никогда не закусывал.
– Я прожил жизнь, никого из них не знал, не кричал, как все кричали: «Слава Сталину!», «Слава Брежневу!» – я пахал, сеял, пил горелку, баба моя рожала детей, твоих двоюродных братьев…
Он замолчал.
– Ну и что? – допытывался я.
– Кол им в глотку! Век бы их не знать! Ни тебе, ни мне!
Это было мнение народа.
– Никто из них ничего хорошего для меня не сделал! Все сам тянул, как лошадь! Всех в колхоз гнали, а я не пошел! Сибирью угрожали, а я им … показал! Нате, выкусите!
Это была больная тема для моего дядьки.
– Я – единоличник. Так они меня назвали. Я сам по себе. Они меня со всех сторон обрезали. Сотки земли не дали. А я выжил! Трудом своим выжил! Вот этими пальцами!
Губы у него задрожали, и он заплакал.
– Налогами душили… Тюрьмой угрожали… А я держался… Все ждал, думал, вот-вот они рухнут… Дождался, слава Богу!
– А как же ты все эти годы жил?
– Как?
Пивош помолчал, глядя в одну точку.
– С топором жил. Сорок годков людям дома строил. Если их все в одном месте поставить – целые Барановичи будут. Я твоей матери говорил: не лезь, Маня, в это, не лезь! Так нет, до звеньевой добралась! Что, не так?
И он пристально посмотрел на мать.
– А что мне оставалось делать? Чем его кормить?
Мама говорила обо мне, как о маленьком.
– Ты – мужик! Голова, руки, а тут две бабы!
Это старый спор в нашем доме, когда собиралась родня.
– Лезла, медалей все хотела, как сучка, по утрам бегала, баб в колхоз загоняла! Что, не так?
Дядька был на взводе.
– И что теперь? Добегалась, из больниц не вылазишь!
Мать от печки кинулась к столу.
– Я его кормила, в институте учила! Он пишет: мама, не на что рубашку купить! Вот и бегала, чтоб его выучить!
– А в депутатки чего лезла? Кто тянул?
– Никто не тянул! За мою работу люди выбрали!
– Нашли дурную, потому и выбрали. Никто не хотел, одна ты лезла!
Мать не выдержала, залилась слезами.
– Ну что ты, дядька! Заладил: лезла да лезла! Никуда мать не лезла, работала, как и все работали!
– Я правду говорю!
– Какая правда? Что ты мелешь? Одна правда – нищета! Горе без мужика жить!
Она подошла к печке, отвернулась и тихо завыла.
– Прекрати, дядька!
Я поднялся и вышел в сени.
Всходило солнце, деревня просыпалась.
Я вслушивался в деревенское утро, до боли знакомые звуки, и мне казалось, что никуда я не выезжал, прожил всю жизнь среди этих звуков. Одно бередило сердце – за все эти годы я не снял ни одного фильма о деревне, не считая «Знака беды», где героями были бы мои знакомые люди, знакомые звуки, жизнь, которую я хорошо знаю.
Дед Пивош нашел меня у калитки.
– Зачем вы так? – не сразу спросил я у деда. – Мать и так еле держится! А вы…
– За все надо платить, сынок! Баба Лиза твоя уже отплатила, теперь мать платит, а потом будешь платить ты!
– За что?
Дед повернулся ко мне, неторопливо закурил, настраиваясь на долгий разговор. Затянулся самосадом, помолчал.
– За то, что дом бросил! Все твои ровесники в Барановичах работают, кто на стройке, кто на заводе, к родителям в деревню ездят, по хозяйству помогают, а ты все на двух баб свалил. Одной уже нет, и другой скоро не будет…
– Я учился…
– Кому нужна была твоя учеба? На кого ты выучился?
Мать вышла на крыльцо, слушала наш разговор.
– Мне нравится моя профессия…
– Вы все там врете! И усатые, и носатые, и ты тоже!
– В чем я вру?
– Думаешь, в селе дураки живут, ничего не знают? Все знают!.. Читали в газетах, как ты по Федюкам плачешь, крокодиловы слезы льешь! Кому они нужны? Кто тебе поверит? Слезы не там, а тут! Только плакать людям нечем. Всё выплакали.
Дед помолчал.
– Гдe это было видано, чтоб так над народом издеваться! У какого правителя такое может быть? Сколько себя помню, столько издеваются. То колхозы, то налоги, то заем. Без паспорта всю жизнь прожили. Я его до сих пор не имею. На хрена он мне! На тот свет он не нужен, туда и так пустят.
Дед сплюнул, выругался и пошел.
Больше я его не видел. Через год он умрет – приедет на велосипеде на стройку, начнет тесать бревно, поднимет топор, всадит в сосну и умрет. Вызовут «скорую» и не смогут оторвать от топора руки. Перепилят топорище и похоронят на нашем деревенском кладбище в Дареве.
Я услышал за спиной шаги и вздрогнул – мать подошла к калитке, стала рядом со мной. Мы долго молчали, глядя на выгон, с которого улетало белое покрывало тумана.
– Не слушай его,– сказала мама, вглядываясь вдаль.– Что задумал, то и делай. Это не я послала тебя на твою работу, Бог послал…
Утро набирало силу, выгон стал прозрачным, деревня зажила своей обычной жизнью: загромыхали двери в хлевах, затопали бабы в сенях, зазвенели ведра от первых упругих струй молока.
Вечером я уехал в Минск и завалился спать. К утру увидел сон, который постоянно вижу по возвращении из деревни.
Сны
Все во мне ликовало!
Я сидел на сиденье рогатого польского «ровара» и визжал от восторга: отец катал меня по огромному полю взошедшей ржи.
– Это все твое, сынок…– шептал он мне на ухо.– Поле, земля… На ней пахали твой дед, прадед… Запомни это!..
И все кружил, кружил по зеленому полю…
Я вздрогнул и проснулся. Лиля спала рядом и ничего не слышала. Я вышел на балкон, закурил, глядя на Машеровский проспект.
Этот сон – мое единственное воспоминание о живом отце. Я его никогда не видел, он мне снится таким, каким запечатлелся на сохранившейся фотографии. Всю жизнь буду помнить этот сон: огромное зеленое поле за Федюками, и отец все кружит и кружит меня на велосипеде, который и поныне лежит на чердаке дома в деревне.
И шепот, который я слышу всю жизнь:
– Это все твое, сынок! Поле, земля… На ней пахали твой дед, прадед. Запомни это!..
Я уже двадцать пять лет живу в Минске, и всякий раз, просыпаясь утром, испытываю одно и то же ощущение: я там и я здесь, еще в родной деревне, но уже и в Минске.
Когда учился и жил в Москве, было точно такое же ощущение; я и в Москве, и в Федюках. Это удивительное чувство: ты еще спишь, а перед тобой стены московского общежития Литературного института, где мы жили, когда были слушателями Высших режиссерских курсов Госкино СССР.
Бог дал мне память, которая сохранила до мелочей всю мою жизнь, начиная с деревенского детства. Как будто было предсказание, что придет время и надо будет все это записать.
Помню свой первый сон.
Мне еще не было шестнадцати, я заканчивал среднюю школу № 41 в Барановичах, и вдруг вижу, что иду по набережной Москва-реки к высотному дому на Котельнической набережной. Это я потом узнаю, что это Москва, а тогда, во сне, шел по набережной к высотному дому, и в этом доме вспыхивали огни, с первого этажа до последнего. Я лишь поражался: как же так? Была ночь, а настал яркий день, и не от солнца, а от огней высотного дома.
Я рассказал сон маме. Мама рассказала бабе Лизе.
Баба Лиза заплакала и тихо сказала мне;
– Уедешь ты… Покинешь нас, баб…
Я стал студентом режиссерского факультета московского Высшего театрального училища имени Б.В.Щукина. Нашел в Москве эту набережную, узнал высотный дом на Котельнической. А когда закончил училище и меня оставили работать в Московском театре «Ромэн», получил комнату рядом с этим высотным домом…
Через три года я поступил на Высшие режиссерские курсы Госкино СССР, жил в гостинице «Центральная», что на Тверской улице в Москве, снова увидел этот сон: опять иду по набережной, и так же загораются огни высотного дома, однако на макушке горит не простая звезда, а рубиновая, кремлевская.
– Сон в руку, – скажет перед смертью баба Лиза.– Ты к нам никогда не вернешься…
Моей дипломной работой стал полнометражный художественный фильм «Про Витю, про Машу и морскую пехоту». Он получил Гран-при на Международном кинофестивале в Испании, и я приехал работать на киностудию «Беларусьфильм».
Больше я уже не ходил по Котельнической набережной…
Европа. Фестивали
Я благодарен Господу Богу, что он так щедро осыпал мою жизнь своими дарами и был так милостив ко мне, грешному. С первого фильма я ощутил то, чего многие мои коллеги не знают всю жизнь.
Мне казалось тогда, что снять хороший фильм – чепуха, никаких затрат: ни душевных, ни физических. И в награду – призы в Европе!
Я глубоко заблуждался. А причина моих заблуждений – в моем деревенском прошлом. Все, кроме деревенской жизни, ее трудового уклада, казалось легким, а уж снять кино – одно удовольствие! Ну что такое написать, придумать сценарий – чепуха! Это же не рубить дрова, не пахать, не сеять, не таскать мешки с картошкой. Это не работа!
Мне все давалось легко.
Если в школе я учился плохо и, начиная с шестого класса, в первые две четверти имел по несколько двоек, особенно по математике, физике, геометрии, химии, то с первого курса Щукинского училища я летал. Все эти этюды на память физических действий, отрывки, наблюдения я щелкал, как белка орешки. Мне не составляло никакого труда придумать любой этюд, скажу больше, я придумывал отрывки с текстом, подписываясь другой, вымышленной фамилией. Придумывал не только себе, придумывал всему курсу. Я обманывал всех ради одного: как отнесутся к отрывку педагоги? А они всякий раз хвалили мою очередную писанину, интересовались: откуда автор, что-то они не слышали такой фамилии?
Я открыл свою тайну на выпускном банкете. Был полный «отвал»!
Татьяна Ивановна Запорожец, мой педагог по сценической речи, ужаснувшись, спросила:
– Может быть, вы, Миша, и по сценречи писали себе отрывки? – Она мучительно вспоминала, что я читал на госэкзамене.
– Я читал монолог Гамлета. Помните? «Быть или не быть…»
– Шекспира вы не переписывали?
– Еще нет, Татьяна Ивановна! Весь текст Вильяма Абрамовича не запомнишь, поэтому я его компилировал.
– Какого Вильяма Абрамовича?
– Шекспира. Мы его так звали на курсе – Вильям Абрамович.
– Господи! С вами, Пташук, не соскучишься. Каким вы пришли на первый курс, таким и уходите.
Это точно! Я так боялся «переучиваться», мне так не хотелось нарушать свою «природу», что я жил и учился по своим душевным правилам. Хотелось идти на занятия – ехал на трамвае через всю Москву на Арбат и слушал лекции. Не хотелось – шел на макаронную фабрику и грузил ящики с макаронами, зарабатывая в день пять рублей, а тогда это были большие деньги, если учесть, что бутылка водки стоила два шестьдесят три. На пять рублей и выпить можно было, и закусить.
С такой же легкостью я ставил первые спектакли в театре, снимал первый фильм «Про Витю, про Машу и морскую пехоту». Мама до самой смерти не понимала тяжести моей профессии. Да, трудно, но снимать фильм, работать с артистами – это наслаждение! Сегодня я согласен с ней, хотя ощущения легкости в нашей профессии добиваешься адским трудом.
Нас учили с первого курса, что все надо делать легко: играть, ставить, двигаться по сцене, быстро схватывать, быть внутренне подвижным, легким, изящным, иначе это не искусство. Это завещание Евгения Багратионовича Вахтангова, это школа моего учителя Бориса Евгеньевича Захавы. За пять лет учебы меня так вымуштровали в училище, что я не понимаю другой школы, не понимаю другого отношения к искусству. Это я не только запомнил сам, но и передал своей дочери, хотя она закончила другую школу – Высшее театральное училище имени М.С.Щепкина при Малом театре России. Любой момент пребывания на сцене – радость!
– Мне лучше на сцене, чем в жизни! – говорит она матери.
Я верю ее словам, потому что мое любимое место – съемочная площадка. Я не представляю свою жизнь без этого колдовского места. Именно на нем родились все фильмы, принесшие мне столько радости в жизни, что хватило бы на всех коллег на студии «Беларусьфильм».
Я уже называл города Европы, в которых состоялись премьеры «Нашего бронепоезда». Но больше всех наград досталось «Кооперативу «Политбюро».
После окончания производства фильма я разослал кассеты на все крупнейшие кинофестивали Европы, Азии и Америки. Не было ни одного фестиваля, где картина не прошла бы предварительного конкурса для участия в основном.
Все началось с Польши. Стояло лето; до основных фестивалей было далеко, они начинались весной или осенью, и я поехал на Международный кинофестиваль стран Центральной и Восточной Европы в Польше. Картина вызвала огромный ажиотаж, до последнего момента шла на Гран-при, но в последний день конкурсной программы была показана картина знаменитого венгерского режиссера Иштвана Сабо, которую он снял в Голливуде.
Я видел этот фильм. История художника, который не может смириться с коммунистической системой в Венгрии, бежит в Америку и там находит себя. Это история самого Иштвана Сабо, сыгранная венгерскими и американскими актерами. Жюри отдало предпочтение его картине, а мне вручили серебряный приз фестиваля.
Это был первый приз моей картине! Это было начало!
Затем передо мной встал вопрос: ехать на фестиваль класса «Б» в Германию или в Италию. Однако только что открывшееся посольство Италии в Республике Беларусь не смогло за короткое время оформить визу, и я поехал в Германию, в небольшой город Котбус. С директором того фестиваля я познакомился в Польше. Франц Хаттенбах пригласил меня к себе не для участия в конкурсе, а для премьеры моего фильма в Германии, так как его фестиваль проходил под девизом «Молодое кино Европы», а по возрастному цензу я не подходил.
Фестиваль открывался «Кооперативом «Политбюро». В молодежном немецком центре в огромном зале состоялась премьера, после которой участникам и гостям фестиваля был дан роскошный банкет. На следующее утро состоялась пресс-конференция с журналистами, аккредитованными на фестивале. Они представляли всю Европу, так как это единственный фестиваль, где вручаются призы только первой или второй картине режиссера, преимущество при этом имеет первая.
– Как приняли картину в бывшем СССР?
Этот вопрос мне задавали на каждом фестивале.
– Картину никто не видел! – отвечал я,– Сценарий не приняли, а когда снимали фильм, СССР развалился, так что сдавать фильм, как сдавали раньше, уже не надо было. Это частная картина. В ней я и режиссер, и продюсер. Это первая моя попытка совместить две кинематографические профессии.
– Как повлияло ГКЧП на судьбу фильма?
Это второй вопрос, который задавали журналисты.
– Никак!
– Как приняли фильм в Белоруссии?
Это был третий вопрос на всех фестивалях.
– Дома никто фильма не видел. Его не хотели снимать – это другой вопрос, а что касается уже готовой картины – премьера в Белоруссии впереди. Я сознательно ее никому не показываю.
– Почему? – голос из зала.
– Не хочу раздражать публику.
– У вас были сложности в реализации темы?
– Нет.
– Вам никто не мешал?
– Им было не до меня! Валилась страна, надо было выжить.
– Вы бывали в Беловежской пуще?
– Да.
Это все вопросы из зала.
– Что вы можете рассказать о развале СССР?
Я подумал. Зал молчал. Ждал.
– Сцену, в которой Сталина принимают на обкомовской даче, я решил снимать в Беловежской пуще, там, где подписывали договор о разделе СССР. Мы приехали за две недели до подписания, осмотрели резиденцию…
– Что она собой представляет?
– Это место охоты польских и литовских королей. В пятидесятые годы Беловежскую пущу посетил Иосип Броз Тито. К его приезду Хрущев построил дворец. Он считался резиденцией Генерального секретаря ЦК КПСС. Дворец всегда находился в готовности номер один. На столе Генсека каждое утро перелистывали листок календаря в ожидании хозяина. Каждые две недели меняли запас продуктов.
– Вы были там после подписания?
– Был.
– Как вели себя Ельцин, Кравчук и Шушкевич?
Все эти вопросы задавала мне Розалинда Сарторти, немка итальянского «разлива», профессор Свободного университета Западного Берлина. Она подошла ко мне после пресс-конференции.
– Я хотела бы пригласить вас в Западный Берлин,– сказала она, когда мы познакомились.– Хотела бы показать ваш фильм нашим студентам. Это очень интересная публика, они представляют Европу.
– Спасибо.
– Когда вы могли бы приехать?
Мне нравятся такие вопросы. Им кажется, что я могу в любой момент купить билет и прилететь в Германию. А паспорт? А виза? А очереди в МИД? Им не понять, что мы с ночи занимаем очередь, чтобы через сутки попасть к чиновнику МИДа; в МИДе над тобой поиздеваются от души, заставят несколько раз переписать документы. Это наша социалистическая реальность, и Западу никогда не понять наш менталитет.
– Университет вышлет вам визу. Я работаю в Институте Восточной Европы и занимаюсь проблемами советского кино.
– Вот как?
Я был приятно удивлен, что нами еще кто-то занимается.
– Что вас интересует?
– Постсоветское кино. Мы мало знаем, что сегодня происходит в белорусском кинематографе. Ваш фильм – приятная неожиданность для нас. Вы первый, кто так серьезно посмотрел на свою собственную историю. Вас примет вся Европа! Вас будуг знать!
Я не верил ее словам.
– Кого вы знаете из белорусских режиссеров?
– Виктора Турова. Его первые фильмы…
– «Через кладбище», «Я родом из детства»,– напомнил я.
– Да, да! Мы мало кого приглашали из советских режиссеров в наш институт… Алексей Герман, Элем Климов…
– У нас много замечательных режиссеров.
– Я знаю.
Мы медленно шли по тихой улочке Котбуса.
– Я маленькой девочкой была в этом городе. Потом много лет жила в другой Германии. Не узнаю этот город. Люди другие! Ваша идеология сумела перестроить даже немцев!.. Я никогда не была в Минске. Только проездом, в берлинском поезде.
– В московском…
– В берлинском,– твердо сказала Розалинда,– Немцы не говорят московском – только берлинском. Я ничего не знаю о Белоруссии. Знаю только от своего отца, прошедшего всю войну, что немцы в долгу перед белорусами.
– Кто знает нашу историю, скажет вам, что не только немцы в долгу перед белорусами. Вся Европа! Немцы, французы, шведы, итальянцы… Даже поляки, хотя мы близки с ними и по обычаям, и по языку.
У кирхи мы остановились, обменялись визитками.
– Должна вам сказать, что сегодня никто никому ничего не должен. Европа сама построила свое счастье. Своим трудом! Никто так не работает, как европейцы! Я знаю, что вы не согласитесь со мной, но нашему народу всегда помогают политики. Мы мало верим им, но это правда. У вас другое мнение?
– Я не знаю ваших политиков, знаю своих. Они тоже заявляли, что живут ради своего народа!
– Хрущев обещал вам, что будете жить при коммунизме?
– А живете вы! – улыбнулся я.
Розалинда не сразу поняла, о чем я говорю.
– Нам коммунизм обещали, а живете при коммунизме вы,– пояснил я.
Розалинда рассмеялась.
– Упаси Бог!
Мы простились, и она пошла в кирху.
Эта прогулка по Котбусу и наш разговор с Розалиндой стал мостиком для моих дальнейших связей с университетом Западного Берлина.
После Польши и Германии я поехал на кинофестиваль в Прагу. Это один из ведущих европейских фестивалей класса «А». Раньше он проходил в Карловых Варах, но в тот год его перенесли в Прагу. Организаторами были чехи, а хозяевами – американцы. Они дали деньги, отбирали фильмы в конкурсную программу, руководили всеми службами по организации. В жюри пригласили ведущих режиссеров мира из Англии, Австралии, Мексики, США, Германии и Италии. В конкурсную программу было отобрано восемнадцать фильмов из разных стран мира, в том числе и мой «Кооператив «Политбюро».
С первого дня пребывания на фестивале я почувствовал особое отношение американцев. Началось с того, что ко мне подошел молодой человек в черном костюме и кипенно-белой рубашке и спросил по-английски:
– Вы – Пташук?
– Да.
Это был Джон Райн, директор программ с американской стороны.
– Как хорошо, что вы приехали!
