Продолжение. Начало читайте здесь.
Трижды заседал худсовет студии, и трижды сценарий был отвергнут. Министерство культуры БССР отказывалось обсуждать – дважды ставили в план для обсуждения и дважды снимали.
– Вы издеваетесь над нами,– говорили чиновники в министерстве,– Сталин, Хрущев, Брежнев, Чапаев. Вы понимаете, за что вы беретесь? Это вам не «Бронепоезд», не сталинские лагеря! Вы издеваетесь над святая святых – партией!
Были и другие мнения.
– Почему вам Ленина не показать?
– Будет! Только голос! Помните, на пластинке он говорит: «Советская власть это…» Брежнев обратится к нему: «Владимир Ильич, что такое советская власть?» И он не сможет ответить!
– Почему?
– Пластинка заедает.
Надо было видеть их лица!
– Фу! Какая глупость! И это вы будете ставить?
– Это же комедия…
– Перестаньте! Вас знают, уважают за ваши фильмы. Фу! Говорить неприятно! Вы только испортите свою биографию.
Я всем рассказывал сюжет фильма: на сцене, во время встреч со зрителями, в студенческих аудиториях, и везде люди за животы брались, радовались, что можно будет посмотреть такой фильм, Особенно всем нравился Василий Иванович Чапаев. Брежнева не любили. Хрущева презирали. И очень уважали Сталина.
Я обратился с письмом в Госкино СССР с просьбой рассмотреть сценарий и дать заключение на запуск в производство. На 25 марта 1991 года было назначено заседание Главной сценарно-редакционной коллегии Госкино СССР.
Я взял диктофон и поехал в Москву,
Из диктофонной записи 25.03.1991
Я записал обсуждение в той последовательности, как оно шло. Сознательно не называю фамилий и без всяких комментариев перевожу голоса с диктофона, беря из выступлений самое главное.
– Это бред! Как мог талантливый автор написать такой бред! Какая свадьба? Какое выступление Чапаева перед новобранцами? А отношение к Сталину? И этот бред мы должны обсуждать?
– Погодите, погодите…
– Поймите, Армен Николаевич, я много лет работаю в Госкино, через меня прошли сотни сценариев, но такого еще не было! Это издевательство над нашей историей! Я предлагаю прекратить обсуждение!
– Есть другие мнения?
Молчание. Треск микрофона.
– Кто еще желает выступить?
Опять молчание. И снова треск микрофона.
– Майя Григорьевна? Вы курируете комедийный жанр…
– Сама идея прекрасна. Я Женю знаю давно… Я курировала первый фильм Пташука… Считаю, что идея сценария не наполнена содержанием, а то содержание, которое нам предлагают авторы будущего фильма, не годится. Народ должен полюбить героев, нужны такие ситуации в фильме, где не было бы стыдно за героев. А так стыдно! Про что фильм? Про будущий развал страны? Вы это хотите сказать Миша?
– Не надо спрашивать у режиссера! Сегодня мы обсуждаем сценарий!
– Это же не комедия, это – трагедия! Кто побеждает? Рэкет? Так получается! При всем уважении к автору я не могу поддержать сценарий.
– Кто еще? Может, вы…
Пауза и треск микрофона.
– Тут уже самое главное сказали… Я хочу сказать о Брежневе! Извините за такое сочетание, но это действительно издевательство, как сказала Майя Григорьевна. Я допускаю эту идею, допускаю такой сюжет, но не могу принять этих героев. Почему «кооператив»? Мы знаем отношение народа к Брежневу, но это наша история. История партии! Он изгой какой-то. Бездарный и беспомощный.
– Зачем вы так..– голос Армена Николаевича.
– Иначе я не могу сказать! Как и не могу понять авторов – зачем этот фильм снимать? Что, у нас нет других проблем? Что, нам не о чем говорить со своим народом? Сталин идет за водкой?.. Какой бред! У него что – нет других проблем? Вы не можете придумать для него другие ситуации? Если на то пошло, если вы хотите, чтобы кто-нибудь из них шел за водкой, так это Брежнев. Это при нем народ в разгул пошел. При Сталине такого не могло быть. Я не могу поддержать сценарий.
– Кто у нас еще остался?
Пауза и треск микрофона.
– Я хочу сказать о Ленине!
Опять пауза и треск микрофона.
– В самый тяжелый момент Сталин, Хрущев и Брежнев обращаются к Ленину. Это хорошо. «Что такое Советская власть?» – спрашивают. Пластинка отвечает сипом и хрипом. Вы понимаете, что это такое? Почему-то у вас пластинка заедает именно после этого вопроса. Мы же все знаем, что у Ленина есть ответ на вопрос, что такое Советская власть. А у вас нет его. Как нам понять? Как понять будущему зрителю? Я считаю – нет предмета для обсуждения. И для будущего фильма – тоже.
– Спасибо! Остались только вы… Пожалуйста!
Пауза.
– Я сразу скажу. Я не принимаю сценарий. Я против такого фильма!
Опять пауза.
– Вы определили для себя, что это трагикомедия. Где вы видите там комедию? Майя Григорьевна права – это трагедия. Как понимать сцену, когда за Сталиным гоняется умалишенный с ружьем – Джугашвили ищет, за лагеря и Сибирь хочет с ним рассчитаться. Что это такое? Бред! Самый настоящий! Или фотографирование ветеранов войны со Сталиным. Бред! Я не понимаю вас, зачем было тратить свою энергию, время на эту, извините, белиберду! За какой сценарный узел ни возьмешься – все бред! Одна живая сцена в деревне! Но, опять же, деревенская бабка говорит, что «всех знает, а Сталина видит впервые, он к нам в деревню не приезжал». Ну, не бред, а? Сталин никуда не ездил! Сидел в Кремле! Почитайте Жукова! Почитайте другие воспоминания! Как вы могли себе такое позволить?
– Я отвечу…
– Не надо дискуссий! Будем голосовать!
Я храню эту кассету как реликвию. Сегодня в голове не укладывается, что могло такое быть. Тогда это было в порядке вещей. Сколько загублено замечательных идей, сколько травмировано талантливых художников! Сколько лежало на полке запрещенных для показа фильмов!
Короткое воспоминание о Кире Муратовой
Все ее фильмы были запрещены! Лежали на полке. Ей запрещали снимать, а она, правдами и неправдами, продолжала. Фильм закрывали, она оставалась без работы. И так из года в год, через мучения, унижения и оскорбления она создавала свой кинематограф.
Я знаю ее с 1972 года. Я приехал в Одессу снимать диплом и не мог не познакомиться с Кирой Георгиевной. Она только что закончила «Долгие проводы». Фильм Госкино СССР не принимало, требовало переделок и в конце концов закрыло. Это был удар, но мне казалось, что Кира была к этому готова. Она не пошла на компромисс, на сделку с совестью, оставаясь честным художником.
Муратова жила на Пролетарском бульваре, теперь – Французском, в доме напротив киностудии. За ее домом находился наш «куряж» – так окрестил общежитие киностудии Марлен Хуциев, снимавший здесь в свое время «Весну на Заречной улице» и живший в этом общежитии.
Через «куряж» прошли ведущие мастера советского кино: Марлен Хуциев, Петр Тодоровский, Кира Муратова, Станислав Говорухин. Это режиссеры, а сколько побывало здесь актеров, операторов, художников?! У каждого из них осталась память не только о «куряже», но прежде всего память о замечательном директоре Одесской киностудии Геннадии Пантелеевиче Збандуте, призвавшем всех нас под свои знамена, давшем каждому из нас путевку в большое кино, а мы, набравшись сил, разлетелись по всей стране.
Кира жила с дочерью и вела одинокий, затворнический образ жизни. В жизни скромный, тихий и мягкий человек. В работе – сильная, волевая женщина с несгибаемым характером. Об этом знала вся студия, и тем не менее все стремились попасть к ней в группу.
Кира прошла через все испытания «системы», все ее фильмы были закрыты. Когда совершилась перестройка, Муратовой дали первую «Нику», она вышла на сцену московского Дома кино и заплакала. Зал взорвался аплодисментами, все встали.
Кира тихо сказала:
– Я думала, умру и уже никогда не увижу своих фильмов!
Началась овация. Ее долго не отпускали со сцены. В зале тоже плакали. Кира спустилась в зал, села на крайнее место. И опять заплакала.
Она никогда не была в Минске. Я позвонил в Одессу, пригласил ее приехать в Минск и показать свою новую картину.
– Миша! Ее ни одна прокатная организация не купила! Я боюсь ее показывать в Минске! – сказала Кира по телефону.
– Минск очень театральный и кинематографический город. Тебе все понравится. Не пожалеешь!
Это были незабываемые для нее дни! Молодежь рвалась в кинотеатр «Октябрь», где шли премьеры фильма. В зале яблоку негде упасть. Мы еще только поднимались по ступенькам на сцену, я еще не успел представить Киру, а зал уже гремел от аплодисментов.
После фильма мы опять поднялись на сцену. Люди встали и долго аплодировали Кире, передавали записки. Их было много, и каждый ответ сопровождался аплодисментами.
– У меня такого никогда не было! – сказала она после первого сеанса и усомнилась: – Может, это все вы подстроили, договорились заранее и меня, как дурочку, надуваете?
– Еще что придумай!
– У меня, Миша, правда, никогда такого не было!
Все это повторилось на втором сеансе и уже в другом кинотеатре.
– Я не могу опомниться! – ликовала Кира в машине, когда мы возвращались с премьеры.– Какой у вас роскошный город!
– Люди!
– Для меня город – это люди! Я много ездила по стране, но такого нигде не видела!
Через год я встретил ее в гостинице Госкино СССР, она только что вернулась из Америки и вечером улетала в Одессу.
– Не могу забыть Минск! – сказала она мне на лестнице гостиницы. – Америка – богатая страна. Все любят своих звезд, идут на них, но таких людей, как у вас, я не видела в Америке. Минск и белорусы – это что-то особенное! Я, когда вернулась в Одессу, всем рассказывала о поездке, и мне никто не верил. Странно, у людей какое-то предвзятое отношение к Белоруссии и белорусам.
– Ты это почувствовала?
– Очень!
– А я это всегда чувствую.
– Может, из-за того, что люди столько перетерпели…
– Все любят себя, а мы себя не любим. Даже не уважаем. Мы любим принимать гостей, до чертиков стараемся им понравиться. Это наш менталитет. И в этом наша трагедия!
Кира долго молчала.
– По-моему, ты ошибаешься. Других любить труднее, чем себя. Вы прошли через страдания, вы очистились, в отличие от других, и вы стали выше. Ты не спорь со мной! Белорусы уже давно на другом витке, выше, чем остальные нации. Меня никто в этом не переубедит! Я это на себе осознала! Только страдание делает человека выше и чище. Только страдание делает человека добрым и учит любить не себя, а других.
В 95-м нас с Лилей пригласили в Одессу на юбилей киностудии.
– Ты меня еще пригласишь в Минск? – спросила Кира, увидев меня, – Я ни в одном городе не чувствовала себя так хорошо, как в Минске. Там совсем другая аура.
– Может, тебе переехать в Минск?
– Я уже думала об этом.
Она помолчала, глядя на море.
– Но я уже привыкла к Одессе. Пусть это не мой город, но здесь я сняла свои лучшие фильмы. А Минск останется для меня как Москва для чеховских трех сестер.
В последний день был банкет на берегу моря. Кира с двумя фужерами шампанского подошла к нам с Лилей.
– Я хочу выпить за Минск! – сказала она, протягивая бокалы.
– С удовольствием!
– Вот ты все шутишь и не веришь мне, а я серьезно влюбилась в ваш город. Все записки из зала, которые ты мне передал, я время от времени перечитываю и, знаешь, к какому выводу пришла? Их как будто написал один человек, хотя на самом деле писали разные люди. У них свой дух. От них тепло идет. Поразительно, но это так! Никто не верит! Я всем говорю, что от них великой нацией пахнет. Это не хохлы, готовые кого угодно сгноить. Ты меня приглашал. Я приеду!
Она приехала на Дни украинского кино в Минске.
– Хочу у вас фильм снять, – призналась за столом.– Мне кажется, что в Минске я сниму свой лучший фильм! В Одессе я уже ничего хорошего не сниму.
– Хорошо, поговорю в министерстве…
Она сияла. На ней была печать талантливого человека.
– Ничего не получится,– сказал я ей в день отъезда.
– Почему?
– Сказали, что на тебя надо много денег.
– Кто сказал?
– В министерстве…
Она долго молчала.
– На тебя что, не надо много денег?
– Не знаю…
Опять долгое молчание.
– Мне кажется – ничего не изменилось. Как все было, так и осталось. Проводи меня до гостиницы. Хочу с тобой погулять по городу.
Мы медленно пошли по центральному проспекту столицы.
– Когда ты приехал в Одессу, я следила за тобой. Мне казалось, что из тебя что-то получится. Помнишь, ты сдавал свой первый фильм Збандуте, меня никто не приглашал на просмотр, я сама пришла… Твоя Лиля еще с дочкой была… Я с первых кадров обрадовалась, что не ошиблась в предчувствиях. У тебя было много настроения, а это в кино главное.
Некоторое время мы шли молча.
– Ты не обижайся…
– Ты о чем? О деньгах? Фу! Чепуха какая! Мне никогда никто не давал на фильм денег! Один француз взялся спонсировать, но посмотрел, как наши воруют, да сам у себя и украл. Я по крохам собирала, чтобы фильм закончить.
– По большому счету, ничего в стране не изменилось.
– И не могло измениться. Любимов прав, когда говорит, что никакое искусство не в состоянии изменить человека. Созданы шедевры в живописи, написана гениальная музыка, а человек как был, так и остался диким, способным убивать, унижать… Трудно сознаться, но по сути это так.
У гостиницы мы остановились. Пора было прощаться…
– Будут деньги – звони! – улыбнулась Кира.
И все. Оглянулась за стеклянной дверью. Махнула рукой.
– Пока!
Растворилась в фойе гостиницы.
Мне все отказали: студия, Министерство культуры, Госкино.
Не снимать фильм я не мог. Надо было искать деньги на стороне. Я обратился в «Белагропромбанк», и Михаил Николаевич Чигирь, председатель правления банка, выделил мне кредит на постановку фильма. Это был вызов не только себе, но и всему белорусскому кино, потому что таких аналогов в нашем кинематографе еще не было.
Я должен был снять не только хорошую картину, но, что еще более важно, вернуть кредит банку. Я осваивал новую для себя профессию – продюсера. Заключил договор со студией на услуги, взял в цехах все необходимое для съемок, определился с актерами, группой и выехал в Гродно на съемки. Это было лето 1991 года.
Мы снимали на сцене областного Театра кукол, бывшего драматического губернского театра. Это были самые тяжелые дни в моей жизни. Таких трудных съемок у меня еще не было. Нет легких картин, но эта особенная. В ней не было сложных постановочных сцен, не было больших массовок – все действие было сосредоточено на психологии поведения Сталина, Хрущева, Брежнева и Чапаева. Нужен был особый отбор приспособлений, деталей, и каждый съемочный день ставил новую задачу.
Я поздно ложился и рано вставал. Просыпался ночью и колдовал, просчитывал каждую сцену. Мучился вариантами: как снимать, какую выстраивать мизансцену? И ежедневные репетиции с актерами, уточнение каждой реплики. Должен признаться, что репетиции с Петренко, Ульяновым – одно наслаждение, учитывая наш опыт работы на «Бронепоезд».
Особенно трудными были первые недели, потом все покатилось. Я всегда жду этого момента. Если он не наступает, значит, что-то идет неправильно. Переход к легкости незаметен. Вдруг у тебя появляются крылья, ты начинаешь летать, все легко придумывается, тебя понимают и чувствуют: ты – хозяин площадки, не по долгу, а по сути.
Самым тяжелым был август 1991-го, время ГКЧП…
Утром рано позвонила Галя Петренко.
– Миша, включи телевизор!
– Что случилось?
– Включи…
Я включил – передавали сообщение ТАСС. Переворот в стране! Я понял: «Кооперативу “Политбюро” – хана! Выбежал из номера, спустился к Петренкам. Они завтракали.
– Нам хана! – сказал я.
– Хана! – подтвердил Алеша.– Останавливать съемки не следует. Будем работать, как работали.
– Нас заложат!
– Кто?
– В каждой группе есть человек из КГБ.
– Это верно…
Петренко встал, заходил из угла в угол.
– Не суетись. Неизвестно, сколько это ГКЧП продержится.
– Горбачева не впускают в Москву!
– Будем работать!
Я спустился к Круковскому, директору картины.
– Звонили из Минска, приказано всем студийным работникам вернуться в распоряжение руководства студии, сказал он.
– Кто звонил?
– Шишкин из парткома…
Круковский налил по сто граммов.
– Какая сучья жизнь! Кому-то все неймется, хочется будоражить бедный народ. Зачем? – спросил он.
Мы помолчали. Я закурил.
– Студия знает, какую картину мы снимаем и про что снимаем,– сказал я. – Знают об этом и в городе. В обкоме КПСС… В КГБ… Надо поменять название. Временно. Не «Кооператив “Политбюро”, а, скажем, «Час пик».
Это было первое название фильма. Рабочее.
Мы продолжали работать. Поглядывали на телевизор с «Лебединым озером» и снимали.
Студия требовала остановить съемки. Я не подчинялся, потому что «Кооператив “Политбюро” – не государственная, а впервые в истории белорусского кино частная картина.
Паники в Гродно не было. Все понимали, что стране нужны перемены, и их связывали с именем Михаила Сергеевича Горбачева. Всех раздражало, что первый Президент СССР стал заложником ГКЧП, что его не впускают в Москву.
На следующий день на съемочной площадке появился чиновник из горисполкома.
– Вы еще долго намерены снимать? – спросил он у меня.
– Недели две по плану…
– Есть распоряжение руководства города остановить съемки и группе покинуть Гродно.
– Как– покинуть? – не понял Круковский.– У нас же съемки…
– Если вы не уедете из города, вас выселят из гостиницы.
Кино в кино! В сценарии Григорьева Сталина, Хрущева, Брежнева и Чапаева выселяют из города после первого же спектакля.
– Никуда мы не поедем. У нас работа! – сказал я.
Чиновник ушел, и через час в театре появились представитель КГБ и милиции. Отвели меня в сторону.
– Михаил Николаевич, вы знаете о решении города? Надо остановить съемки и покинуть город.
– На каком основании?
Они переглянулись.
– Видите, что происходит в стране? Вы уже месяц в Гродно и, можно сказать, поставили народ на уши. По улице ходят Сталин, Хрущев, Брежнев… А тут еще ГКЧП. Понимаете?
– Мы никуда не поедем! Я должен закончить фильм!
Они опять переглянулись. Помолчали.
– Хорошо. Давайте договоримся так: закрывайтесь в театре и снимайте. На улицу – ни шагу! Если ваши герои соберутся в кафе обедать, пусть переодеваются. Договорились?
Мы закрылись.
Предстояло снять самую тяжелую сцену в театре – встречу народа со Сталиным. Я уже снял Хрущева, Брежнева, Чапаева. Сознательно оставил эту сцену на финал.
Народу пришло – тьма-тьмущая! Все, кто снимался, привели своих знакомых, знакомые – своих знакомых, привели своих знакомых знакомые этих знакомых, – такого зала этот театр за всю свою историю не видел. Сидели отставники всех родов войск в золотых погонах, с орденами и медалями. Все хотели видеть и слышать Сталина.
– Сегодня перед вами выступит товарищ Сталин,– сказал я собравшимся в зале.– Прошу встретить Иосифа Виссарионовича так, как бы вы хотели его встретить. Естественно, что кто-то из вас не любит Сталина, что кто-то не хотел бы его приветствовать. Можете проявлять свои чувства к Сталину такими, какие они у вас есть. А теперь прошу всех на тридцать минут оставить зал. Мы должны подготовиться к встрече с Иосифом Виссарионовичем.
Все дружно вышли. Мы закрыли двери и вместе с оператором Сергеем Мачильским прошлись по мизансцене с Петренко. Потом позвали Лешу и прошли вместе с ним. Я все показал ему: где надо остановиться, где повернуться, на чем заканчивается сцена.
– Снимаем один дубль, – сказал я Петренко.
– Понял!
Отвел его вглубь сцены.
– Пойдем естественным путем. Ни на какую провокацию в зале не отзываться. Я верю в тебя. В этой сцене я тебе не помощник Другого дубля не будет. Такое бывает раз в жизни!
Как и положено в театре – дали три звонка.
– Дорогие товарищи! – обратился я к залу по радио.– Сейчас перед вами выступит вождь всего советского народа – наш дорогой и любимый Иосиф Виссарионович Сталин. Встречайте!
Петренко-Сталин стоял у кулис и ждал моей команды. Я видел как в зале погас свет и наступила гнетущая тишина. Выждал паузу, сказал Мачильскому: «Мотор!» – и тронул Петренко за плечо: «Начинай!»
Петренко перекрестился и сделал первый шаг на сцену, пошел из глубины к авансцене, к народу, там остановился и замер. По монитору я понял, что Леша растерялся, увидев переполненный зал.
И вдруг кто-то крикнул:
– Да здравствует товарищ Сталин!
И началось!
Люди вскочили с мест, начались овации, многие бросились к рампе сцены. Петренко сообразил: поднял руку и, словно дирижерской палочкой, остановил беснующуюся публику одним движением.
Наступила тишина.
«Разогретая» публика ждала.
– Братья и сестры! – обратился Петренко к народу.
И сделал паузу.
– Друзья мои!
И тут кто-то бросился на сцену, как на амбразуру, и закричал:
– Слава Сталину!
– Слава Сталину! – поддержал зал.
– Слава Сталину!
И третий раз:
– Слава…
По монитору я видел, как Петренко улыбнулся в свои сталинские усы, тронул их сталинской трубкой.
– Что, друзья, соскучились по товарищу Сталину?
– Соскучились! – завопила публика.
– Не можете без товарища Сталина?
– Не можем! – вскочил и закричал народ.
Петренко наслаждался, «купался» в роли: прошелся по сцене, потянул трубку…
– Некоторые хотят позабыть товарища Сталина, а другие не хотят забывать товарища Сталина. Вот что происходит на текущий момент. Почему не хотят или не могут забыть? Потому что на мертвого можно свалить все. И валят! Надо любить живого и ненавидеть мертвого. Тогда живая будет жизнь, хорошая будет жизнь. А мертвого любить или ненавидеть – мертвая жизнь! Так учит нас диалектика, так учат нас Маркс и Энгельс. Так учит нас революционная практика. Правильно я говорю?
Гром аплодисментов и рев зала:
– Ста-лин! Ста-лин! Ста-а-лин!
В ответ на рев публики Петренко по ступенькам спустился в зал, и тут началось то, что нельзя заранее написать в сценарии, придумать перед съемками – в едином порыве люди бросились к Сталину, целовали руки, лацканы пиджака, сапоги.
Я видел все это на мониторе, ждал развязки фантастической сцены.
– Ста-лин! Ста-лин! Ста-а-лин!
Развязку придумал Петренко.
Он слышал рев, видел безумные глаза и не мог двинуться с места. Масса не принадлежала себе, она принадлежала Идолу! Наступал момент осознания происходящего. И Петренко стал отступать. Но разве можно Идолу оставлять массу? Они бросились за ним, стали удерживать, целовать руки и ноги.
– Ста-лин! Ста-лин! Ста-а-лин!
За сценой его поймал продюсер, стал уговаривать вернуться к народу, а он бежал по длинному коридору, закрыв уши руками…
– Ста-лин! Ста-лин! Ста-а-лин!
Это все запечатлено на пленке, вошло в редакцию фильма. Это самая лучшая сцена в фильме. На фестивалях в Европе журналисты часто спрашивали: как снималась эта сцена?
Здесь дух нашего народа, наша история! Только наш народ мог поверить вымышленному Сталину, целовать его руки и ноги. Эта сцена – показательный пример актерской режиссуры, когда гений великого актера поворачивает весь фильм, поднимает его художественную планку.
У меня в архиве сохранилось огромное количество фотографий героев фильма с народом. Все рвались к Сталину. Петренко усаживали в центре сцены, а сами садились на корточки, ложились на пол,– только бы оставить память своим потомкам.
Когда-нибудь, в XXI веке, внук или внучка скажет:
– Вот это моя бабушка… А вот это – Сталин!..
Воспоминание шестое
Осознание того, что произошло в Гродно, придет ко мне через несколько лет, когда я приеду в Западный Берлин на встречу со студентами гуманитарных факультетов Свободного университета.
После просмотра «Кооператива “Политбюро”« меня принял президент университета в своем знаменитом особняке, где когда-то размещалось командование американских оккупационных войск в Западном Берлине.
– Русские историки недооценивают роль Иосифа Сталина в русской истории и истории всей Европы,– сказал он, когда мы познакомились.
Мы сидели в его огромном кабинете и пили кофе.
– Придет время, и новое поколение оценит Иосифа Сталина.
– Они сегодня его не знают, а что будет потом?
Президент встал, прошелся по кабинету.
– О-о, вы ошибаетесь, господин Пташук.– Он делал ударение не на «у», а на «а».– Осознание истории – в будущих поколениях!
Он хорошо говорил по-русски.
– Я защищал профессорскую диссертацию «Роль Иосифа Сталина в истории Европы». Я всю жизнь занимаюсь этим вопросом. Могу вам сказать – в истории России XX века есть Иосиф Сталин. Не Хрущев, не Брежнев, даже не Горбачев, а Сталин! Кстати, вы в своем фильме очень правильно расставили акценты среди своих лидеров. Финал фильма – прекрасный, но неверный. С позиции сегодняшнего дня – да, но с точки зрения будущей России – нет.
– Почему?
– В вашем финале у России нет будущего. Такая огромная страна, как Россия, не может без будущего! Не может!
Этого я не ожидал.
– Горит в финале дом. Это метафора. Она говорит о том, что сгорает коммунистическая империя. Прекрасно! Но Россия же остается! Вы недосказали в финале. Недодумали его. Не обижайтесь на меня.
Позже я придумаю новый финал, но уже будет поздно.
Это был предметный урок того, что смысл профессии режиссера не только в создании художественного произведения, но и в умении предвидеть будущее.
– В вашей стране пишут, что Горбачев – антикоммунист, развалил коммунистическую империю. Так?
– Да!
Он сел рядом со мной.
– Разваливать великую коммунистическую империю начал сам Сталин.
Это для меня было открытием.
– Да, да, господин Пташук!
Он закурил трубку и стал расхаживать по кабинету.
– Он – первый антикоммунист в СССР. Хрущев и Брежнев пытались удержать развал, но у них ничего не получилось.
– Разве не Америка…
Он вернулся ко мне.
– Америка здесь ни при чем. Не Америка развалила СССР, а Сталин!
Я не знал, что ему сказать. Я только мог спросить;
– Есть этому доказательства?
Он пристально посмотрел на меня, помолчал.
– Что такое сталинские лагеря? У вас, кажется, есть об этом фильм?
– «Наш бронепоезд».
– Да, да. Перед вашим приездом мы показали его студентам политологического факультета. Сталинские лагеря – и есть начало развала СССР! Ваш Солженицын – великий писатель. Это его доказательство. Это он сформулировал идею развала коммунизма. Он предвидел развал. Америка лишь создала ему условия для работы. Америка на время купила его ум, чтобы он, русский, сформулировал идею развала для всего мира…
